Безо всякого предупреждения вдруг бросалась сравнивать Бодлера с Пастернаком. Или анализировать раннее творчество Гюго. Или еще хуже - долго и нудно рассуждала о роли импрессионизма в художественной школе шестидесятых…
В такие моменты, разом забыв об уже почти привычном безмолвном преклонении, Эд злился. Никогда прежде не жалуясь на свой культурный уровень, он ощущал себя ущербным провинциалом, неспособным поддержать элементарный (для кого-то) разговор. В ответ на все ее глубокомысленные вопросы он, спасаясь, лишь невнятно мычал…
И тут же, после «великой Пьеты Микеланджело ди Буанаротти, которая, несомненно, является водоразделом между кватроченто и Высоким Возрождением», в ее удивительно правильной речи неожиданно проскакивали словечки из дурацкого молодежного жаргона. В сочетании с ее (в остальном) полуаристократическими манерами это выглядело настолько дико, что Эду порой хотелось отшлепать ее, как нашкодившего котенка!
Но стоило ему представить свою руку приклеивающейся со смачным звуком к теплому полукружию ее ягодицы… И машина неуправляемо виляла под громкие сигналы соседей по потоку. А Эд, лихорадочно вцепившись в руль и нервно кося на удивленную невольную виновницу его состояния, пытался уйти от столкновения…
- Останови!
Нога Эда врезала по тормозам. Сама - столько пыла и боли было в голосе Ники.
Сегодня он забрал ее, как и всегда, на условленном месте - в конце институтской аллеи, там, где заканчивается толстый шуршащий ковер кленовых листьев. А до этого (как и всегда), держась за руль, пережидал волну удушающе-дурных предчувствий, пока высокие двери выпускали поток чужих, ненужных людей… Но вот она скользнула сквозь толпу, хлопнула дверцей и осветила салон улыбкой. Эд зарылся носом в щекочущие волосинки, вдыхая как можно глубже - до боли запах рыжих осенних цветов. И в тот же миг все в мире стало оглушительно прекрасно!…
Так откуда же теперь, посреди их счастливого полета домой, это лицо ребенка, оскорбленного несправедливостью?!
Эд припарковался раньше, чем понял причину. А увидев, пожалел, что остановился.
На краю тротуара, привалившись спиной к высокому бетонному забору, сидела местная безногая нищенка. У ее культей, обернутых драной мешковиной, лежала картонная коробочка с мелочью, разбухшая и утратившая форму от пережитых дождей. Покачивая ужасающе грязной шляпкой, заломленной с печальным кокетством, и дирижируя иссушенными коричневыми кистями, нищенка негромко напевала.
Место не было людным. Здесь мог расположиться только тот, у кого не оставалось никакого другого выбора.
Ника одним рывком очутилась на улице - прежде, чем Эд успел сказать хоть слово. Он сморщился. Мало ли чего может наговорить эта бомжиха Нике - домашней, нежной, непривычной к грубости… Однако выбора не было - взялся за ручку и он.
А Ника уже сидела на корточках прямо напротив нищенки, подвернув юбку, едва не на земле. И, подходя ближе, Эд чувствовал, как с каждым шагом все выше ползут брови - его золотоволосая принцесса… подпевала старухе!
Мелодия была протяжной и унылой. Незнакомой. Он прислушивался, силясь узнать песню, но гортанные звуки никак не складывались в слова. Только остановившись рядом со странной парочкой, Эд с удивлением понял, что пели они не на русском. Что-то очень далекое… Португальский?
Вдруг Ника оборвала пение на пронзительной, с подвыванием, ноте, никак не вязавшейся с юной девочкой, сидящей по-птичьи возле безногой старухи.
Потрясенный, Эд не смел вдохнуть.
А нищенка, едва окончив свою партию, разрыдалась. Она порывалась что-то сказать Нике, но как часто бывает у женщин в истерике, не могла ни слова выдавить и только заливалась слезами еще больше…
Ника же, совершенно убитая (видимо, не ожидая такой реакции), изо всех сил старалась ее успокоить - поглаживала по плечам, тихонько что-то говорила. Наконец, когда рыдания сменились судорожными всхлипами, она схватила нищенку за скрюченные иссохшие кисти, наклонилась к ней совсем близко и шепнула на ухо пару слов. Старуха затихла.
И в этот момент, к изумлению Эда, Ника поцеловала ей руки. А затем принялась рыться в сумочке.
Старуха замотала головой, опять ударяясь в слезы. Но Ника очень серьезно посмотрела на нее и вложила помятые купюры (все что нашлись - почти полстипендии) своими кукольными аккуратными пальчиками в грязные руки нищенки.
Не в силах поверить счастью, та без конца переводила мокрые глаза с бумажек на благодетельницу и обратно.
Неожиданно Ника улыбнулась - свободно и легко. Поднялась и пошла прочь к машине, помахав напоследок старухе. Эд несколько секунд тупо смотрел ей вслед. Потом спохватился и поспешил за ней…
Он почему-то очень боялся, что Ника сейчас заплачет, и не решался завести. А что сказать - не знал. Так и сидел, глядя прямо перед собой, пока среди этой мучительной неловкости не прозвучало очень тихое и очень спокойное:
- Поехали.
С необъяснимым облегчением он повернул ключ зажигания…
Весь путь до ее дома они молчали, и только остановившись, как обычно, чуть дальше калитки и заглушив мотор, Эд решился произнести:
- Ты зря это сделала.
Никакой реакции. Глаза Ники смотрели куда-то в невообразимую даль.
- Она - пьяница. Сегодня же все спустит!
Даже веки не дрогнули.
- Ноги потеряла тоже по пьяни - уснула на улице в мороз. Еле спасли.
Медленно, очень медленно повернулась ее голова, обрамленная золотым нимбом волос. Но глаза смотрели прямо и холодно.
Эд даже не был уверен, что она его слышала. А повторить не хватало духу.
- Откуда ты знаешь? - Совершенно спокойное лицо.
И ощущение ледяного комка, который неожиданно затолкали за пазуху Эду.
Что если она сейчас скажет: видеть тебя больше не желаю - и выйдет из машины? Что ему делать тогда?!
По спине поползла струйка пота…
- Знакомый рассказывал. Он тогда в больнице санитаром работал. Ехали, он заметил ее из окна и рассказал.
Видение Кости, сидящего в этом же салоне (на ее месте!), проплыло, как кадр из старого фильма… Неужели это тоже было - с ним?…
- Я-а-а… не знала, - Ника качнула головой и наконец начала оттаивать. - Но все равно! Она же такая… такая… бе-е-едненькая! - протянула тонко, как голодный котенок. Слезы вдруг заполнили глаза до краев. - Мне ее так жаль!
Эд не заметил, как схватил и крепко прижал к груди ее - маленькую испуганную девочку, мелко дрожавшую от боли… За чужого человека.
Ее губы были прохладными и безвольно-мягкими. Но совсем недолго.
Их вечера отдавали почти семейным спокойствием.
Тормозя у огромного куста шиповника, стерегущего ее забор, Эд уже не оглядывался - поборол абсурдную привычку опасаться, что его заметят. Он пропускал Нику в калитку и, глядя, как мягко натягивается платье на ее ягодицах, изумлялся: «Неужели моя?…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});