Глинский смотрел в окно. Внизу, под горой, лежал темный разбросанный город.
Неспокойные думы тревожили князя. Скоро зима. Войско плохо одето, запасы продовольствия невелики, не хватает оружия. Братья – старший Андрей и киевский воевода Иван – медлят с помощью. А надобно торопиться. Того и гляди, разведает Сигизмунд о том, что готовится в Турове, и нагрянет раньше времени. Не отобьешься от коронного войска с этакой голытьбой. Где искать помощи? У перекопского хана Менгли-Гирея? Коварен, да и зол он на Глинского из-за битвы у Клецка. У Владислава венгерского? Тот далеко. Ладно, что обоз с оружием выслал, а большего вряд ли допросишься. У московского князя Василия?.. Всякий раз, когда мысли обращались к этому имени, сердце сжималось будто от страха.
Каждый день доносят ему, как растет в Турове надежда на Московского великого князя. Иной раз казалось, стоит только ворота открыть, уйдут посполитые «на русскую сторону» – не удержишь. И останется он, князь Глинский, сам-конь. Кто окружает его? Кучка мелких феодалов, обиженная православная шляхта да несколько иноземных наемников. Среди них есть неплохие военачальники, но сила не в них, а в больших полках простолюдинов. К их душе надобно путь найти. Увлечь за собой, через их мечту о воле достичь своей цели: отомстить Сигизмунду и панам магнатам, стать вровень великим властителям – королю польскому и великому князю Московскому, а пока не настал еще час, осторожно вести игру.
Даже самые близкие видят в нем вождя вольнолюбивых угнетенных людей, и никому не ведомо, чем пламенеет его душа. Так и должно быть. Сигизмунд и магнаты испугались его, хотят лишить всего, чего за долгие годы добился он миром, умом и отвагой. Что ж, теперь он заговорит с ними иначе.
Не видит нынешний король, как за его спиной растут силы Глинского. Да и что может видеть этот надменный властитель, окруживший себя иноземными советниками? Словно закрыл кто глаза королю. У Глинского глаза открыты. Вовремя он увидал, как росло недовольство людей на Белой Руси, как притесняемый иноземцами черный люд и купечество стали открыто искать дружбы с Москвой. За них вступился князь Михаил. К нему пристали братья его и несколько полуразоренных польскими магнатами феодалов.
Дружба их с Глинским была понятна. А чем объяснить поток посполитых людей, хлынувший на его призыв? Только ли силой «прелестных листов», сочиненных молодым бакалавром, задержанным в Турове и обласканным князем? Военной славой Глинского или самовольно объявленным им правом переходить от своих панов, не боясь преследования и нового закрепощения? Нет, в Туров шли, покинув своих панов, свои хаты и семьи, люди, давно копившие ненависть к гонителям веры и воли – католическим панам и епископам. Шли, надеясь на то, что он даст им долгожданное избавление, приведет под высокую руку русского государя, защитника и хранителя веры.
Он ненавидел нового литовского князя и короля польского Сигизмунда, ненавидел всех Радзивиллов и Забржзинских, готовился нанести им жестокий удар, но не хотел владычества над собой и московского князя. Боялся этого, потому и медлил с просьбой о помощи, хотя видел в Василии врага своих врагов.
Людская молва о якобы состоявшемся договоре Глинского с Москвой раздражала его. Он старался развеять эту молву, подсылая людей, пытаясь осторожно вселить неверие в русского князя. А молва росла, ширилась, и, что ни день, к нему во дворец приводили ратники связанных шептунов, требуя от князя Михайлы казни за смуту, за худые слова о братьях-единоверцах.
Глинский думал, что, пока его идея захватила весь лагерь, пока стали подвластны ее силе с таким трудом сколоченные полки, можно успеть повернуть людей. После, когда он одержит победу и запишет за своей вотчиной всех приходящих к нему посполитых, не страшна будет и дружба с московским Василием, как равного с равным. Надо выиграть время, еще раз попробовать уговорить Сигизмунда пойти на уступки… Или поискать помощи у Владислава… Надо действовать.
Глинский дернул шнур большого звонка.
– Коней! – приказал он вбежавшим слугам.
На рассвете Глинский выехал в Краков.
В Турове остался брат князя Михайлы Василий со своей дочерью. Он был слеп, немощен и, кроме того, что передавал брату часть своего имения «для общего дела», больше ничем заниматься не хотел. Даже его личным хозяйством он предоставил распоряжаться брату. А у Михаила дел было много.
В военном лагере Турова по-прежнему не затихали приготовления.
Дрожжин носился по городу, проверял работы, распределял людей, проводил обучение новоприбывших, судил, миловал и казнил. Все шло, как раньше.
Однако отъезд князя в Краков, а затем в Венгрию оказал неожиданное влияние на жизнь всего туровского лагеря. Скоро это почувствовал и Георгий, увлекшийся разысканными им старинными рукописями и давно уже не видевший никого из своих друзей.
Глава VII
В один из солнечных зимних дней Георгий отправился в монастырь к отцу Стефану, хранившему, по слухам, листы «слов» русского златоуста – епископа Кирилла Туровского.
Монастырь находился за городской стеной, и раньше посетить его Георгий не мог. Теперь же, став во дворце своим человеком, он получил право в любое время выходить за городские ворота.
Привратник, проводивший Георгия к отцу Стефану, приоткрыл дверь кельи и, молча указав на нее, ушел.
Георгий переступил порог и остановился. Черный гроб, поднятый на небольшой постамент, стоял посреди просторной сводчатой кельи, вдоль стен которой протянулись низкие дубовые скамьи и в углу, под тусклым киотом, стоял грубо сколоченный шкаф. Пахло ладаном и плесенью. В гробу лежал, сложив на груди руки, старик. Георгий подумал, что привратник ошибся или по какой-то причине не предупредил о смерти Стефана. Он взялся уже за ручку двери, чтобы покинуть келью, и… невольно вздрогнул. Из гроба послышался легкий свист и затем мерный храп спящего человека.
Георгий удивленно посмотрел на лежащего. Отец Стефан сладко спал, так широко открыв рот, что жиденькая бороденка переломилась о грудь. Вспомнив слышанное о фанатичных схимниках, избиравших при жизни ложе смерти, Георгий осмелел и сделал шаг к гробу. Навстречу ему из гроба поднялась лохматая, жалобно замяукавшая рыжая кошка. Стефан рывком поднял голову и, досадливо крикнув: «Псик, окаянная!» – ногой выбросил кошку из гроба. Тут он заметил Георгия.
– Кто здесь?
Еле сдержав улыбку, Георгий поклонился схимнику:
– Я из города, по делу до вас, отец Стефан…
Стефан посмотрел на него из-под красных припухших век, потом медленно и тяжело потер рукой лоб.
– Выйди, – тихо приказал он, – помолюсь, позову.
Георгий вышел, за ним шмыгнула и рыжая кошка.
– Дверь прикрой, – услышал он сердитый голос святого.
Плотно прикрыв дверь кельи, Георгий прошелся по коридору.
Скоро Стефан окликнул его, и, вернувшись в келью, Георгий почувствовал, как к запаху ладана прибавился новый, острый и стойкий запах вина.
Стефан снова лежал в позе покойника, но лицо, чуть порозовевшее, больше не казалось сердитым. Тихонько икнув, он ласково спросил:
– Что ищешь, сын мой?
– Ведомо мне, – как можно почтительней ответил Георгий, – что вам, отец Стефан, удалось спасти от иноверцев некие творения преподобного Кирилла…
– Святого, – поправил его монах.
– Святого Кирилла, – повторил Георгий, – записи собственноручные сказанных «слов».
– Боже, – протяжно произнес Стефан, – поем и воспеваем силы твоя! – и снова икнул.
– Я ученый, – продолжал Георгий, – хотел бы увеличить знания свои, прочитав хоть однажды те листы, вами сохраненные.
– Вси языци, восплещите руками, воскликните богу гласом радости! – пропел Стефан, явно оживляясь и всплескивая руками. – Оскудела обитель наша, только и храним, что святыню, слова Кирилла… ик… яко зеницу ока… За помощь нашу духовную, – плаксиво продолжал старик, – не благодарствуют. Не себя ради во гроб сошел, ради приношений для братии, а мне ничего не надо, я во гробе…
Георгий догадался. Вынув несколько монет и положив их на скамью так, чтобы видел Стефан, он смиренно сказал:
– Беден я, но поделюсь чем имею за помощь вашу…
Стефан метнул взгляд на скамью и приподнялся.
– Туда не клади, сюда подай… Не для себя, для братии благодарствую. Теперь вдругорядь выйди. Помолюсь за тебя.
Георгий вышел. На этот раз Стефан долго не окликал его. Когда же наконец Георгий снова вошел в келью, Стефан сидел в гробу и раскладывал на поднятых коленях старые свитки.
– Святые слова, святые слова, – бормотал он заплетающимся языком. – Никому зрить, не токмо читать не даю. А тебе дам, дам на малый срок… Только ни-ни! – погрозил он толстым пальцем. – Прокляну! – Он вдруг, хитро подмигнув Георгию, прошептал: – Я сам сии слова из гроба реку… живым вещаю.
Георгий взял у захмелевшего схимника несколько свитков и с чувством гадливости покинул келью.