Читать интересную книгу Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1. - Владимир Топоров

«Слышавша же словеса cïa родителя его, рекоста къ нему: сыну, храни законъ отца твоего и не отвръзи наказаниа матере своеа. Светилникъ бо заповедь закоуну и светъ. Рьци же премудрости: сестра ми буди, а мудрость себе сотвори: сіаетъ бо премудрость паче слънца, и аще приведеши ю себе имети подружіе, то отъ многа зла избавишися ею.

[Обе эти партии не вполне оригинальны, но они образуют умелый монтаж из более ранних источников, которые были известны не только составителю ЖК, но и самому Константину. Остается, конечно, неясным, знал ли семилетний мальчик эти источники, хотя бы в сколь угодно вольных переложениях, или нет, но сам этот эпизод изложен не на языке мальчика и скорее всего не на языке родителей, но так, как мог бы сказать или написать сам Константин, уже прошедший курс учения. Не раз уже указывалось, что в видении Константина, явившемся ему во сне, несомненно присутствуют отзвуки образов сочинений Григория Богослова (Назианзина), прежде всего его стихотворения–плача «Θρήνος περι των τής αυτού ψυχής παθών», в котором автору являются две девы–красавицы Целомудрие и Мудрость, открывшие ему путь к духовной жизни. Общим в ЖК и у Григория является и мотив мудрости как «моей сестры», восходящий к «Притчам Соломоновым», ср.: Скажи мудрости: «ты сестра моя!» (и разум назови родным твоим) (7, 4, ср. — без отсылки к мудрости, сестра моя, невеста! Песня песней 4, 9; 4, 12; 5, 1 и просто сестра моя. 5, 2). Впрочем, указывались и различия между этим эпизодом в ЖК и сопоставимым с ним в стихотворении Григория Назианзина: у последнего отсутствует мотив выбора невесты, а в ЖК он, напротив, введен в некий бытовой контекст греческой жизни IX века с обычными для того времени «конкурсами красоты» (ср.: Hunger H. Die Schönheitskonkurenz in Beltandros und Chryzanta und die ßrautschau am byzantinischen Kaiserhof. — Byzantion 1965, № 1). Речь родителей Константина смонтирована по мозаичному принципу из цитат «Притчей Соломоновых» (6, 20; 6, 23; 7, 4; 7, 29); см. Dvornik 1933, 21; Vavrinek 1962, 104–105; Флоря 1981, 107].

Следующие за этим видением во сне эпизоды и сообщения важны своей психологической убедительностью, потому что даже несмотря на наличие агиографических штампов (успешные книжные занятия) они сообщают ценные и, несомненно, достоверные сведения о душевном состоянии мальчика, о смене его настроений, что едва ли могло быть использовано во славу Константина, но зато (видимо, невольно) многое прибавляет к человеческому облику его.

Развитие мальчика на путях, не вполне ясно предреченных видением во сне, шло быстро, хотя и в отдельных случаях неровно и даже небезболезненно. При всем этом его преимущества перед другими были очевидны, и все удивлялись этому. ЖК отмечает и две особенности, благодаря которым «ученіе книжное» шло так успешно — «память» и «хытрость»: «Егда же въдаста и въ ученіе книжное, спеяаше паче всехъ ученикъ въ книгахъ памятію и хытростію доброю вельми, яко и дивитися всемъ». Память, видимо, предполагает в данном случае ту восприимчивость содержания прочитанного, которая свидетельствует о серьезном впечатлении, полученном от прочитанного и включенном в круг своих «личных» интересов, пережитом как «свое» и актуально определяющем мысли, чувства и поведение субъекта памяти, который обладает способностью соотносить «чужое и внешнее со «своим» внутренним. Хытрость, как и в известном месте из «Слова о полку Игореве», определяет некую интеллектуальную «ловкость», способность к нахождению нестандартных решений вплоть до интеллектуальной изощренности, «умышленности», как любил говорить Достоевский. Эта хитрость в данном контексте, как и несколько позже, когда говорится про хытрый умъ Константина, вполне свободна от отрицательных коннотаций, от некоей если не нечестности, то «некорректности» по отношению к другому (разве что по отношению к себе «простому», пассивному, до начала интеллектуального включения в решение задачи). Как правило, такая хытрость (и особенно ее плоды) привлекательна для ее носителя, как любая изобретательность, позволяющая расширить круг известного за счет ранее неизвестного, и способствует еще большему вовлечению в решение интеллектуальных задач. «Хытрость», как и «память», в этом случае нечто большее, чем просто хорошие природные способности: у Константина уже с детского возраста они поступают в распоряжение ума, интеллекта, культуры, осознаются их субъектом как свои сильные стороны, культивируются и прогрессивно развиваются до тех пор, пока законы естества не ставят этому развитию предел.

Этой интеллектуальной удаче и связанным с нею успехам можно было бы радоваться, если бы «внешние» впечатления жизни не влияли иногда на умонастроение и душевное состояние и не обнаруживали бы тенденцию к превращению их во внутреннее содержание. Такое случалось с Константином не раз еще в детстве, и это не могло в отдельных случаях не вносить некоего душевного раскола в до того безоблачное восприятие жизни. Тут и возникает уныние, которое слабых превращает в пессимистов или циников, а сильных — в случае удачи — подталкивает к пространству расширенного духовного опыта. С такими ситуациями Константин столкнулся рано, и не сразу в них он почувствовал присутствие некоего промыслительного путеуказующего начала. Так, однажды по обычаю, существовавшему в то время в том круге, к которому он принадлежал, он вышел со спутниками, видимо, приблизительно его же возраста, в поле, чтобы позабавиться охотой. Когда была намечена добыча и мальчик выпустил ястреба, «ветръ ся обретъ по смотренію божію» и унес ястреба: охота для мальчика не состоялась. Расстройство было так велико и, более того, непропорционально неудаче, что «отрокъ же оттоле въ уныніе и въ печаль въпадъ, два дьни не ястъ хлеба».

Тогда он не мог понять глубинного смысла происшедшего и оценить промыслительности этого опыта. Ему еще не было доступно понимание того, что «чловеколюбіемъ своимъ милостивыи богъ, не веля ему привыкнути житіискыхъ вещехъ, удобь улови» и, как некогда был уловлен во время охоты Плакида, когда увидел оленя, несущего на своих рогах крест, и не выстрелил в него. Но сказать, что мальчик не извлек из случившегося никаких уроков, никак нельзя. Уныние и печаль были первым тревожным знаком серьезности того, что произошло, и того, как это было им воспринято. Дальнейшие выводы полностью зависели от самого мальчика, и это было для него первым существенным испытанием нравственного характера: оно было важнее, чем те испытания, в результате которых выяснялось, что он «спеяаше паче всехъ ученикъ». Уже тогда, на пути к смыслу, он умел опускать все второстепенное и за эмпирией (неудачная охота) видеть некую транс–эмпирическую основу, ее нравственный аспект. И в этот первый раз выход был найден быстро: на поставленный самому себе вопрос ответ был дан в виде решения, касающегося перемены всего стиля жизни. «Въ себе помысливъ житіа сего утеху, окаашеся, глагола: таково ли есть житіе се, да, в радости место, печаль пребываеть? Отъ сего дьни но инъ ся путь иму, иже есть сего лучьши, а въ млъве житіа сего своихъ дьніи не иждиву».

Как представлял себе Константин в то время этот новый путь, «иже есть сего лучьши», сказать с определенностью трудно, но известно, что он снова обратился к занятиям, к учению («И по ученiе ся имъ, седяше въ дому своемъ, учяся кнігамъ» […]), по–видимому, целенаправленным и упорным. Потому ли сделал он этот выбор, что именно в этих занятиях и был «лучший путь», или это была та передышка, которая позволяла глубже войти в размышление о «лучшем пути» и сделать потом ответственный выбор, — сказать трудно, но во всяком случае очевидно, что сами занятия этого рода были приятны Константину, что он нуждался в них и видел в этом некий особый смысл. И здесь опять в связи с ЖК возникает тема Григория Богослова, поставленная, как представляется, именно в том виде, который в наибольшей степени соответствовал главному интересу Константина, искавшему в те дни новый и лучший жизненный путь. Учение его в это время состояло в обращении к книгам Григория Богослова, которые заучивались Константином на память («учяся книгамъ изъусть святаго Григоріа феолога»). Разумеется, сам выбор Григория Богослова был выбором жизненного ориентира. Обращаясь к нему, Константин искал здесь ответ на вопрос, который его, видимо, продолжал мучить. Проблема состояла в том, чтобы понять сочетание в Григории двух столь разных и, казалось бы, взаимоисключающих качеств — человеческого тела и ангельской души, грубого естества сего мира и тонкого явления мира иного. Между этими бесконечно далекими полюсами, между реальной данностью и чаемым идеальным состоянием должна была, по замыслу Константина, выстроиться и его жизнь. Поэтому «Похвала святому Григорию» («о Григоріе, теломъ чловече, а душею аггеле, ты бо теломъ чловекъ еси и аггелъ явися…» и т. д.) — не только о Григории и во славу его, но и о вопросе, мучительно решавшемся и самим Константином, и не только о чем–то вообще, но и просто просьба о покрове и призыв о помощи — «Тем же и мене, припадающа къ тебе любовiю и верою, приiми и буди ми просветитель и учитель». [Значение этого фрагмента ЖК очень велико: перед нами образец поэтического творчества Константина Философа, передача стихотворного текста, посвященного Григорию Назианзину. Реконструкцию его см. в статьях: Trubetzkoj N. Ein altkirchenslavisches Gedicht. — ZfslavPhil. Bd. 11, 1934; Якобсон P. О. Стихотворные цитаты в моравской агиографии. — «Slavistična revija» X, 1957 (ср. также в «Selected Writings»)].