Читать интересную книгу Крестьянин и тинейджер (сборник) - Андрей Дмитриев

Совет был прост и уже тем потряс. На всякий случай он порылся в энциклопедиях и справочниках и убедился: в мире нет и не было художника, который бы писал одни торты. Торт редко встретишь и на натюрморте.

…Он написал по памяти торт-храм и торт-фрегат, торт-танк и торт-лошадку, торт-клумбу, торт-морской-прибой, и это было лишь начало. Трудность начала заключалась в ответе на мучительный вопрос: как написать бабочку, чтоб вышла на холсте не просто бабочка, но бабочка из яблочных кожурок? Как сделать маслом паруса не просто парусами, но парусами из мороженого? Как написать бисквитный танк и шоколадную лошадку, причем не из сплошного шоколада, что было бы уже никак не тортом, но из суфле под шоколадной шкуркой?

Год, вспоминая свои лучшие торты, он вырабатывал ответ и наконец сумел достичь того, что в крыльях бабочки угадывалась яблочная кожица, в пчеле — цукаты и крыжовник, в мачте фрегата — карамель… Лошадку написал, будто лошадку уже кто-то надкусил, и из надкуса, чуть подтаяв, ползло суфле.

Шли дни, воспоминания о былых тортах иссякли; он принялся писать торты никем, ни даже им самим, не испеченные, произведенные одной его фантазией, стараясь так писать, чтоб вымышленный торт прямо с холста просился в рот. Когда холстов с тортами набралось достаточно, чтобы явить их миру, он снял ползала в галерее на Нагорной и созвал гостей на вернисаж. Гости обдуманно хвалили и озабоченно гадали вслух, как следует назвать его искусство: тортизм или, пожалуй, тортовизм — он так и не сумел понять, над ним смеются, называя тортовистом, тортистом и тортовиком, или пытаются постичь его всерьез.

Торты, написанные маслом, еще неделю повисели в пустом зале галереи, потом их сняли, будто их и не было. В газете Юго-Западного округа вышла заметка «Необычное увлечение». Заметку эту в двадцать строк, особенно ее название, он воспринял как издевательство. Кто-то потом ему писал и звал на выставку художников-любителей в Саратов, но он не отозвался, впав в хандру. Где-то прослышав, что нету лучше средства от хандры, чем углубленное общение с природой, решил попробовать понять природу. В порядке пробы взялся вновь осваивать пейзаж. Однажды, в поисках приличного пленэра, заехал в Бухту Радости, и виды Бухты показались подходящими.

Был конец марта; лед, день как лопнув, громоздился острыми торосами вдоль берегов; солнце грело, ветер сухо свистел в соснах. Народу в Бухте не было, и шашлыки никто не жарил; лишь два кафе-киоска торговали выпивкой и бутербродами.

Решив писать торос на фоне большой воды, с водозабором на заднем плане, он опустился на прибрежную скамью, но не успел раскрыть этюдник. Какой-то человек подсел к нему, не спрашивая разрешения. С виду приличный и одетый во все чистое, он был нетрезв, к тому же и побит: за темными очками надежно прятались глаза, но синяков на лбу и синих ссадин на щеке очки скрыть не могли.

«Художник?» — начал человек, из-под очков уставясь в воду, и царапнул ногтем крышку этюдника.

«Я не художник — тортовик, — сказал ему тортист. — Но это все уже неважно. Если хочешь, я куплю нам пива».

«Мне б что попроще и покрепче», — ответил человек, затем спросил из вежливости, что означает слово «тортовик».

Тортист пошел, купил в киоске фляжку коньяка «Московский» и вновь уселся на скамью. Писать торосы расхотелось, пить молча на двоих было бы дикостью; он пил и объяснял, что означает «тортовик», а также «тортовист», «тортист». Чтобы объяснить доходчиво и внятно, ему пришлось, пока не опустела фляжка, рассказать о себе все.

«Анамнез, то есть отчего ты захандрил, мне совершенно ясен, — сказал тортисту человек, когда рассказ был кончен и пустая фляжка уже болталась, брошенная, на волне. — Тебе что торт из крема, что торт маслом — все один черт, и все не в кайф. Ты жаждал славы, слишком много отдал сил — и не добился».

«Видать, мне не положено добиться, — скривил губу тортист. — Не по таланту, значит, не судьба».

«Талант здесь ни при чем, он здесь вообще не нужен. Талант неважен, и вообще неважно, чем ты занят. Лучше вообще ничем не заниматься — пусть занимаются тобой».

«С чего мной будут заниматься?»

«С любви», — передразнил тортиста человек.

«Ах, полюбите, полюбите кто-нибудь!» — фальшивой фразочкой из песни передразнил его тортист.

«Не кто-нибудь, но все вокруг. Если ты хочешь, чтобы все вокруг тебя любили, не кто-нибудь, еще раз говорю, а все — ты сам обязан полюбить себя».

Тортист заметил кисло:

«Все себя любят, каждый любит. И я себя люблю, и ты…»

«Вот обо мне пока не будем, — перебил человек, с тоскою провожая взглядом из-под очков пустую фляжку, гонимую волною прочь от берега. — Я не о той любви к себе, которою все себя любят, я — о другой любви к себе».

«Я что-то не врубаюсь», — сказал, скучая, тортовик.

«Хочешь добиться, то не просто полюби себя — влюбись в себя изо всех сил, во все глаза собой любуйся, да-да, вовсю раскрой глаза и пяль их на себя. Люби себя бесстыдно! Люби себя взасос, со смаком, люби себя со стоном и причмокиванием! И чтоб твой стон стоял по всей округе, чтобы все видели и слышали твою любовь к себе, иначе проку от нее тебе не будет никакого, ну, разве кроме чмока, коль чмок тебе приятен»…

«Застонешь, чмокнешь сам себя, вот тут и засмеют, — сказал тортист. — И я бы засмеял».

«Ну, это — если покраснеешь, — поправил человек. — Будешь краснеть, смущаться, устыдишься вдруг своей любви к себе, еще оправдываться пустишься и пустишься пускаться в объяснения — тогда, конечно, точно засмеют. Тогда и я бы засмеял. Не смей краснеть, любя себя, — и покраснеют все вокруг от зависти! Люби себя с вызовом — и вызов будет принят с благодарностью! Льсти себе вслух, но только грубо, безоглядно льсти — и будут льстить тебе!»

«Так уж и будут?» — нервно хмыкнул тортовист.

«Конечно, будут, но не грубо. Они, чтоб уважения к себе не потерять, будут тебе тонко льстить».

«Неубедительно, — сказал тортист с легкой издевкой. — Неясно: почему можно добиться, любя себя навзрыд».

«Вижу, непросто убедить, — сказал человек важно. — Тут без ста грамм не обойтись».

«Я — что? Я не торгуюсь», — сказал тортист и вновь направился к киоску.

После недолгого досуга, потраченного на глотки из новой фляжки, тортист сказал нетерпеливо:

«Ну, убеждай».

«А ты сперва заметь, кто добивается?.. — с еле заметной неохотой начал человек. — Об избранных, о тех, кто ищет смысла, истины и совершенства, мы здесь сейчас не будем: их мало. Они не жаждут, даже если добиваются, и добиваются не потому, что жаждут, а если даже жаждут — добиваются не все. Их понимают после смерти, да и то не всех; сказать точнее, врут, что понимают… Ну их совсем! Давай о тех, кто жаждет, как и ты, но добивается. Чтобы добиться, нужно выбирать: перед тобою разные пути. Путь первый, очень ненадежный — состязание. Тут нет гарантии, что добежишь первым, поэтому надежды очень мало».

«А если добегу?»

«А где гарантия, что ты этим всех обрадуешь?»

«Верю. Проехали. Есть другой путь?» — спросил тортист нетерпеливо.

«Быть непохожим, быть единственным… стараться удивить. Оригинальность — тоже путь, и тоже ненадежный: ты в этом убедился сам».

«Да уж», — кивнул и хмыкнул тортовик.

«Путь третий, тоже ненадежный… Снимать покровы, оголять, разоблачать, язвить пороки, язвы обнажать, потом солить… Изобличать, учить и тыкать мордой в грязь. Почетный путь, но, повторяю, ненадежный. Можно добиться, но при этом можно в рожу получить. А можно в рожу получить, но ничего при этом не добиться. Опасный путь, и я бы не советовал… Есть лишь один надежный путь».

«Ах, все же есть?» — подначил тортовист.

«Конечно, есть! Не оголять, но собственным примером предложить самим сорвать с себя покровы и оголиться, самим помучить свои язвы, самим достать наружу свою грязь, чтобы самим уткнуться в нее мордою и хрюкнуть. Но не буквально громко хрюкнуть и не буквально снять покровы (тем, кто не жаждет — им-то к чему идти против приличий?), но мысленно, наедине с собой… Ты только дай вовсю услышать твой громкий стон любви к себе — тебе немедленно ответит неслышный хор таких же стонов. Потом уж во весь голос тот же самый хор тебя восславит и превознесет…»

«За что?»

«О, черт! Ну до чего ты туп, тортист! Я ничего — ты понял? — ничего нового или мудреного тебе сейчас не говорю! Я говорю одни банальности… Как же, за что?.. Да если кто-то смеет оглушительно чмокать себя во все места на людях, то им-то, им-то и в тиши-то, и совсем не оглушительно себя почмокать — да сам Бог велел! Лишь тот, кто научает быть собой во всем довольными, необходим. Лишь он один добьется, если жаждет».

«Ты, я гляжу, уж точно не добился, — сказал насмешливо тортист, в ушах которого, подобно залетевшим мухам, еще скребло противное „ты туп“. — Или не жаждешь?»

«Я, тортовик ты мой хороший, жажду. Но я не славы жажду — Клавы… Я не дурачусь, ты не думай. Ее действительно зовут Клавой… И тут ты прав, я не добился. Нет к ней путей!»