Читать интересную книгу Блокада. Книга четвертая - Александр Чаковский

Или жив, но забыл о ней, бросил, молчит, не отвечает на ее письма…

Подумав об этом, Суровцев невольно сжал кулаки, и все его существо наполнилось злобой к этому неизвестному ему человеку. Суровцеву хотелось распространить свою неприязнь и на Веру, которая, видимо, продолжает любить мужчину, и мизинца ее не стоящего. Но заставить себя даже мысленно в чем-то обвинить ее он не мог.

Наоборот, теперь Суровцеву казалось, что во всем виноват он сам, виноват в том, что полез к ней с навязчивым, сентиментальным разговором, полез в душу, не имея на это никакого права, и к тому же в тот момент, когда перед глазами ее стояла страдающая от голода мать… Как он мог позволить себе это? Как вообще дошел до того, что забыл о своем батальоне, о своих товарищах, которые в это время гибнут там, на левом берегу Невы? Придумал себе черт знает что… Стыдно, позор! Столько горя вокруг… Она была права, когда напомнила об этом. Как она сказала: «Что вы можете знать, лежа на госпитальной койке!»

Суровцев вспомнил эти слова, и они снова ударили его, как хлыст.

Он стиснул зубы и резко повернулся на бок.

— Ворочаешься, капитан? — опять заговорил Савельев.

— Ты почему не спишь, танкист? — спросил Суровцев, радуясь в душе, что у него появилась возможность отвлечься.

— А ты? — отозвался в темноте Савельев.

— Думаю, — сказал Суровцев.

— Слышу, что думаешь, вот и сам не сплю.

— Как это ты можешь слышать?

— А так. Сам не знаю как. Только слышу. Может, помочь думать? Как говорится, взаимная выручка в бою.

— Мы не в бою, Андрей, — с горечью сказал Суровцев, — мы с тобой больные.

— Не больные, а раненые, — назидательно поправил Савельев.

— А, брось! Какая разница. Валандаемся в госпитале, а там бой идет, вот что главное!

Наступило молчание. Нарушил его Савельев:

— Слушай-ка, Владимир, я хочу тебя спросить…

— Спрашивай.

— Ты «Трех мушкетеров» читал?

— Че-го?!

— Ну, «Три мушкетера». А потом «Двадцать лет спустя». Дюма-отец. Их целая семья была, Дюма-отец, Дюма-сын… Французы.

Суровцев внутренне усмехнулся той серьезности, с которой этот парень объяснял ему общеизвестные вещи.

— Зря время тратил, — сказал он. — Другие книги надо было читать.

— А я и другие читал, ты не думай! — ответил Савельев. — Не о том речь. Я тебя спросить хочу, почему это люди в старину так странно сражались?

— Как это странно?

— Ну… благородно, что ли. «Защищайтесь, маркиз, где ваша шпага, я жду!..» — произнес Савельев театральным тоном. — Людей, правда, много без толку убивали. Но в честном бою. Безоружного не били. Лежачего — тоже. Ты как полагаешь: остервенели, что ли, люди с тех пор?

— Ты про классовую борьбу что-нибудь слышал? — иронически спросил Суровцев, снова поворачиваясь на спину.

— У меня, капитан, батька Зимний брал, если хочешь знать, — обиделся Андрей. — «Ленин в Октябре» смотрел?

— Ну, видел.

— Так вот, там ошибка допущена. Помнишь, когда «временных» арестовывают? Так вот среди тех, кто к ним в залу вошел, и мой отец был. Это факт. Надо было одного из артистов под батю загримировать, если по правде. Я ему, как картина вышла, говорил: письмо на «Мосфильм» напиши. А он смеется. На пенсию, говорит, уйду, тогда начну письма строчить. А сейчас, говорит, времени нет. Словом, как сказал поэт, сочтемся, мол, славою, люди свои…

— Ну, а к чему ты весь этот разговор затеял? — спросил Суровцев.

— А вот к чему. Как в кровать лягу, свет погашу, так и думаю: что же это такое делают фашисты проклятые?! Ни женщин не щадят, ни детей, ни стариков! Ты знаешь, капитан, что мне по ночам снится? Фашисты ползут, тьма-тьмущая, и все на меня. А я в танке. Полный вперед, прямо на них, и хрясь, хрясь, хрясь!.. Как саранчу давлю, только звук слышу — хрясь, хрясь… И не жалко нисколько — не люди они, выродки!..

— Ничего ты в танке на ходу не услышишь, — угрюмо заметил Суровцев.

— Так это ж во сне!

И вдруг Суровцев рывком сбросил одеяло, сел на постели и возбужденно сказал:

— Слушай, Андрей, давай уйдем отсюда!

— Чего? — переспросил Савельев.

— Уйдем давай, говорю! — взволнованным шепотом повторил Суровцев. — Я в свою часть, а ты на завод! Хватит нам тут прохлаждаться!

— Так не выпустят же! — с сомнением проговорил Савельев, тоже понижая голос.

— А мы и спрашиваться не будем, не в тыл куда-нибудь драпаем, а на фронт!

Он нащупал край кровати Савельева, пересел на нее и, сжав рукой голое плечо Андрея, торопливо продолжал:

— Ты пойми, ведь в городе голод начинается. А мы здесь лежим пузом кверху! Вместо того чтобы врага бить, лежим, жрем, народ объедаем! Я тебе всерьез говорю: давай уйдем!

— В пижамах, что ли?

— Зачем в пижамах? Я свое обмундирование получу, ты тоже, в чем доставили сюда, в том и уйдешь.

— А кто даст-то? Ты вон погулять на улицу просился — вернули тебе твое обмундирование?

— Погоди, не тараторь, — сказал Суровцев и вытер ладонью пот, выступивший на лбу, — это все продумать надо! Скажем так, я молчу, чтобы подозрения не было, а ты завтра врачу говоришь, что просишь свое барахлишко хоть на час выдать, — в палисадничек наш выйти, воздуха свежего глотнуть, иначе, мол, не можешь, задыхаешься здесь… Или нет, еще лучше, записку будто тебе передали — я ее мигом сочиню, — что в такой-то, мол, день и час отец твой или мать к госпиталю подойдут…

— Отец мой еще летом в ополчение ушел, — хмуро проговорил Савельев, — а мать в эвакуации…

— Ну, девушка, скажешь, любимая подойдет. Есть у тебя девушка?

— Допустим…

— Ну вот! От нее и будет записка.

— А кто, скажут, передал?

— Тьфу ты черт! — рассердился Суровцев. — Какое это имеет значение! Да и кто будет проверять. На бойца какого-нибудь, который завтра выпишется, свалим. Он, мол, перед самой своей выпиской и передал. А?

Внезапно созревший план захватил Суровцева. Лицо его лихорадочно горело, сердце стучало, как метроном во время обстрела.

— Слушай, — воскликнул он, — ведь это позор: два уже фактически здоровых мужика валяются на белых простынях, в то время как кругом гибнут люди! Сам говорил, что танки собрать надо и на фронт! А меня батальон ждет!

— Так уж и ждет, — иронически протянул Савельев. — Наверно, давно другого командира назначили!

— Это ты брось! У меня там друг, комиссар, он не допустит, чтобы батальон у меня отняли. Временно кто-нибудь замещает.

Суровцев сознавал, что говорит глупости, что никто не разрешит, чтобы батальон хотя бы час оставался без командира, но представить, что его батальоном командует какой-нибудь новый человек, он действительно не мог.

— А впрочем, — сказал он, — там, на месте, разберусь! Мне бы только до КП дивизии добраться!

— Думаешь, сумеем удрать? — все еще сомневался Савельев, но в голосе его уже звучала надежда, и Суровцев понял: Андрей — с ним, в душе он уже согласен, нужно совсем немного, чтобы убедить его окончательно.

— Пробьемся! — убежденно сказал Суровцев. — Только ты сыграть сумей! Записку, мол, от любимой девушки получил, жизни мне не будет, если не выйду с ней встретиться, спать перестану, лекарства глотать откажусь!

— Послушай, капитан, — приподнимаясь на постели, сказал Савельев, — ну я, допустим, записку получил, а ты-то как? Тебя-то почему на улицу выпустят?

— А я как твой друг и верный товарищ! С лестницы тебе подсоблю сойти, обратно подняться помогу и вообще без присмотра не оставлю. Словом, уж сумею увязаться, без меня не уйдешь!

Некоторое время Савельев молчал. Потом рывком сел на кровати, схватил Суровцева за руку и чуть не в голос крикнул:

— А ведь это здорово! Ведь меня же на заводе ждут, там каждый человек на учете! Слушай, а может, плюнуть на всю эту комедь, прямо вот так взять сейчас и уйти, в коридоре пусто…

— Не дури, — строго сказал Суровцев, — в пижаме на мороз пойдешь, да? Так вот, Андрей Савельев, я тебе теперь «товарищ капитан», а ты мне «младший лейтенант». И слушай мою команду. Считай, что с этой минуты мы в строю.

— Есть!

— И не кричи! А теперь давай-ка спать. Выспимся как следует и начнем операцию.

Суровцев лег на свою кровать, плотно закрыл глаза и попытался уснуть. Но сон не шел. Андрей уже спокойно посапывал, а Суровцев все ворочался.

«До Финляндского доберусь на трамвае, — размышлял он, — а там пристроюсь к какому-нибудь эшелону или на товарняке до Осиновца или хоть до Всеволожской. А оттуда до Невской Дубровки рукой подать, проголосую — и на любой машине, а нет — так пешком: десяток километров чепуха!» О том, что без документов его наверняка задержат по дороге, Суровцев сейчас просто не думал.

Представил себе, как увидит Пастухова, командиров рот, и на сердце его стало так хорошо и радостно, как ни разу не бывало за все эти дни, проведенные в госпитале.

«Завтра, завтра, завтра!» — мысленно повторял он…