с тобой не могла не оставить отпечатка на чистой ауре Марианны, превратив её в эту сильную, в чём-то даже жестокую женщину? Вспомнил о том, что рассказывал Зорич о ней. О том, с каким хладнокровием она отдавала приказы на работе, как скептически, но без истерики отнеслась к смерти служанки в своем доме. Грёбаный ад, что ты сделал с ней, Мокану, что настолько изменил её?
«Правда, Анне я достался еще человеком, порочным, развратным, грубым, но все же человеком. Она не узнала Зверя. Ей я дал все то хорошее, что я мог и хотел дать женщине. Долгими веками я проклинал Бога за то, что он отнял ее у меня, столкнул в пропасть, отобрал веру и свет в моем сердце. Оставив только ненасытного Зверя, который сам нашел свой адский путь в этом мире. Я не верю в случайности, я получил то, чего заслуживал – свой персональный ад на земле, но я побывал в раю. Дважды. Ничтожно мало, но побывал».
Значит, Марианна видела нечто другое…А, впрочем, кто бы сомневался. Нельзя притворяться кем-то другим годы напролёт. Даже сквозь намертво пришитые маски периодически будет выглядывать истинное лицо. В моём случае – оскал.
Не знаю, почему, но я несколько раз перечитал страницы, в которых говорилось об Анне. Мне казалось, что там написано неправильно. Не так. Что тогда всё было куда ярче, куда сильнее, куда больнее. Ты писал этот дневник менее пятнадцати лет назад, Мокану, почему же твои эмоции о ней такие скудные? Почему меня от тех воспоминаний всё ещё потряхивает так, что кажется, этих двух бутылок виски, стоящих на столе, ничтожно мало, чтобы притупить ощущения…Или у тебя был свой способ сделать это? Своя причина, заставившая начертить картины из прошлого с участием той, чьё имя ты запрещал себе произносить даже во сне, помня, какие страдания оно может принести?
И окунался в историю своей же жизни, рассказанную не мной, которая мелькала калейдоскопом картинок перед глазами. И каждая из них отдавалась глубоко внутри дикой болью. Гораздо большей, чем та, которая проступала сквозь строки тетради. Будто он любил её…меньше.
Записи о Владе и Самуиле…Почему я решил, что если прочту их здесь, то стану понимать себя лучше? Почему решил вообще тратить время на это занятие? Какая на хрен разница, каким я был лишь пару месяцев назад, если у меня есть всё, к чему я стремился всю свою грёбаную жизнь?
Всё просто: я скрупулезно пытаюсь собрать по частям образ того Мокану, который всего этого добился. Мне интересно, до жути интересно, каким его всё же приняли они…все они, и смогу ли такого его принять я.
И он настолько оказался мной, что каждая следующая страница давалась с ещё большим трудом. Я откладывал в сторону дневник и прикладывался к бутылке с янтарной жидкостью, чтобы разделить с тем Ником то вселенское смятение, с которым он вливался в семью. Растерянность, когда он вдруг понял, что вообще означает этот термин…семья. Ту боль, которую причиняло чувство вины и осознание своей ничтожности перед ними. Оно ведь было с тобой так долго, Мокану, что мне трудно поверить, что ты смог победить его, почувствовать себя не просто достойным, но равным.
Всё же забавно наблюдать за собой со стороны. Как просматривать старые видеозаписи с собственного дня рождения много лет спустя. Только в моём случае отсутствие видеоряда обеспечивало максимальную честность. Никаких натянутых улыбок, только агония объёмом в десятки записей.
И снова, и снова задавать себе вопрос, почему он настолько честен с ней. Дьявол! Как вообще можно вот так, безоговорочно, доверять женщине? Он искренен не только в вопросах своего прошлого, но и в своих эмоциях по отношению к ней.
«Ты помнишь, как я увидел тебя впервые?»
Дошёл до этих строк и напрягся, отставляя бутылку в сторону. Я хочу вспомнить, Мокану. Я. Расскажи мне, почему для тебя это имело такое значение, что ты потратил своё чертово время на то, чтобы описать свою встречу с ней? И, может быть, тогда я пойму, с какого хрена у меня вдруг начало покалывать кончики пальцев, которыми я касаюсь этих букв.
«Дальше, ты прочтешь мои записи, где я уже не обращаюсь к тебе, малыш. Я расскажу со стороны. Я просто раскроюсь перед тобой. Весь. Мои мысли, мои чувства, мои эмоции. Возможно, они тебя шокируют, возможно ты не поймешь меня. Я просто хочу, чтобы ты знала.»
И мы окунаемся с ним на пару в его мысли, чувства и эмоции. И именно здесь, на этой странице я вижу, что нас не двое, нас трое. Последние слова слегка смазаны, и я знаю, чьими слезами. Дьявол! Что творилось между вами, что один решил вскрыть собственную душу без анестезии, а вторая оплакивала труп этой самой души?
Приводила в ярость мысль, что она не собирается рассказывать мне это сама. Обходит стороной многие вопросы, которые я задаю. Да, довольно деликатно и умело, отвлекая моё внимание, иногда чисто по-женски соблазняя, иногда пряча взгляд и выпрашивая себе еще немного времени. Я ведь спрашивал. Просил, словно наркоман, дать ещё кусочек прошлого, но она ответила, что я ещё не готов.
– А, может, ты позволишь мне самому решить, к чему я готов, а к чему нет? Никогда, Марианна, – я подхожу к ней, сжимая ладони в кулаки, чтобы не схватить её за плечи и не встряхнуть, – не принимай вместо меня решений.
А она отвернулась в сторону и, сжав тонкими пальчиками, подоконник, сказала, глядя в окно:
– Я не знаю, Ник…Может, ты и прав…Может, это я не готова рассказывать тебе нынешнему.
– Что мне нынешнему? Я не изменюсь, понимаешь? Не будет прежнего Николаса. Бл**ь, я даже не знаю, существовал ли он на самом деле! А что, если он – фантазия? Вымышленный образ твоего измученного горем сознания? Что если он и вполовину не был так хорош, как ты о нём думаешь?
Марианна вдруг засмеялась, и я вздрогнул от той боли, что зазвучала в её смехе.