Читать интересную книгу Казароза - Юзефович Леонид Абрамович

— Открой! Лучше открой, гаденыш!

Никто не отозвался, лишь где-то в глубине заверещал младенец. Матери, значит, дома нет.

Он метнулся к калитке, но не сразу совладал со щеколдой. Коза ловко протырилась вперед, с триумфальным блеянием побежала по двору.

Какое-то тряпье сохло на веревке, серая от уличной пыли огородная ботва подступала к самому дому. Сбоку были пристроены дощатые сени, но ломиться туда уже не имело смысла. Ухо уловило вороватый железный шорох скользнувшего в петлю дверного крюка.

Слева торчал смердящий сортир, справа две слеги подпирали оползающую бревенчатую стену с подгнившими нижними венцами. Щели заткнуты тряпками в пятнах птичьего помета. Печной чугун с прогоревшим дном висит на гвозде.

Здесь было еще одно оконце, пониже, розовое от заката. Свечников пнул стоявшее под ним ведро с помоями, затем наотмашь, не боясь пораниться, опять высадил стекло, нащупал задвижку, рванул обе рамы на себя. Они легко разошлись, он взялся за верхнюю окончину, подтянулся, ногой смел на пол цветочные горшки и спрыгнул в комнату.

Убийца Казарозы стоял перед ним, низкое солнце било ему прямо в лицо. Свечников узнал его сразу и все же на долю секунды царапнуло сомнение, такой он был тощий, с птичьей головкой, с остреньким зырянским носиком. Лишь белесая пустота в светлых глазах с острыми кошачьими зрачками говорила о том, что браунинг, зажатый в его детской руке, легко может выстрелить и в третий раз.

В следующий момент он уже был зажат в угол, мертво притиснут к стене. На божнице над их головами с металлическим стуком упала иконка.

Свечников заломил ему руку, вырвал браунинг и прикинул калибр. Что-то около шести.

— Ах ты, гаденыш!

Никаких иных слов не находилось, только это — гаденыш, гаденыш. Выволок его на улицу, швырнул к бричке. Тот ткнулся носом в борт, кровь потекла по губе.

Сзади налетела Надя.

— Не смейте его бить!

— Убить его мало, — сказал Свечников.

Снова повернулся к этому заморышу, который уже размазывал по лицу кровавые сопли.

— Кто тебе сказал, что я буду на концерте в Стефановском училище?

— Никто. Сам слышал, как вы всех приглашали.

— Кого всех?

— Курсантов.

— Следил, что ли, за мной?

— Не. Парад ходил смотреть.

— Что ж ты прямо в зале-то стал стрелять? А? Не мог подождать, пока я домой пойду?

— Я и хотел.

— Чего ты хотел?

— Подождать.

— А на лестницу зачем полез?

— Концерт послушать. Там еще до меня один забрался.

— Ты… Знаешь, что ты человека убил? — спросил Свечников.

Генька замотал головой. Несколько капель крови сорвались на землю и мгновенно обросли пылью, превратившись в пушистые шарики.

Трясущимися руками Свечников начал развязывать закрученные на штакетнике вожжи. Глобус всхрапнул, сжалкой стариковской удалью несколько раз подкинул морду, пятясь от ограды. Вожжи натянулись, никакие удавалось распутать узел. Он хотел поддернуть мерина к себе, взялся покрепче, и смутное воспоминание, до этого жившее лишь в кончиках пальцев, внезапно оделось в слова. Вожжи были странно шершавые и словно бы зернистые наощупь. Приводные ремни!

— Ты где эти вожжи взял? — заорал он, оборачиваясь к стоявшему за спиной Вагину.

— Купил. Вы же мне сами велели упряжь купить.

— У кого ты ее купил? У него?

— Да, по-соседски.

Никто ничего не понял, кроме Геньки.

— А базлал-то! Козел бритый, — прошепелявил он, хлюпая разбитым носом, и сплюнул.

Слышно стало, как надрывается брошенный в люльке младенец. Коза пришла, молочко принесла, а его не кормят.

— Значит, так, — тихо сказал Свечников. — Даю тебе час времени, и куда хочешь девайся из города. Застану через час, или сам пристрелю, или сдам кому следует.

Он отвязал вожжи, сел в бричку. Проезжая мимо остолбеневшего Геньки, бросил ему:

— На юг подавайся. Там в Красную Армию запишешься. Навстречу летел тополиный пух. От слез в горле трудно было дышать. Через полквартала в уличном прогале открылась Кама, невесомая в солнечном блеске. Над ней, сколько хватало глаз, в небе стоял розовый свет. На правом берегу отчетливо виден был полусгоревший дебаркадер, а выше, за соснами на песчаном обрыве, угадывались крыши домов, среди них— тот, незабываемый, окрашенный закатом. Еще дальше леса сплошной синей грядой уходили к горизонту.

Поздно вечером он валялся, пьяный, у себя в клетушке на Соликамской. Электричество не горело, керосин кончился. В темноте Ла Майстро сошел с прилепленной к зеркалу почтовой марки и рассказывал, как весной 1917 года, всеми покинутый, он умирал в захваченной немцами Варшаве. Та, кого он исцелил от слепоты, давно ушла от него. Европа была залита кровью, на западе и на востоке его ученики убивали друг на друга. Под окном солдаты деревянными молотками выколачивали вшей из гимнастерок. Его сердце устало стучать в такт этому звуку. Он умирал один, шепча:

Malamikete de las nacjes,cado, cado!

Jamtemp'esta, — отвечала ему Ида Лазаревна, раздеваясь в своей комнате под лестницей, чтобы голой сесть верхом на него, Свечникова. Он предал ее, хотя она была его сестрой, его амикаро, ведь левый гомаранизм близок лантизму, лантизм он пусть с оговорками, но признавал, а вот matro вместо patrino — нет. Даневич и Порох оказались по ту сторону баррикад из суффиксов и окончаний множественного числа. Эдем исчез под обломками новой Вавилонской башни, воздвигнутой из Надежды и Разума, но рухнувшей точно так же, как первая. Огонь стеной шел по Каме, казаки с винтовками через правое плечо выезжали из вонючего дыма, в котором скрылся розовый домик. Чика умер, клетка с райской птицей была пуста, гипсовый пальчик, символизирующий собой еврейский народ, указывал на станцию Буртым. Там лежал маховик с валом кривошипа от двигателя внутреннего сгорания, поэтому шорник Ходырев очутился в тюрьме, Казароза — в могиле, а он, Свечников — здесь, в темноте, пьяный, с мокрым от слез лицом.

Потом его начало тошнить, хозяйка принесла поганое ведро и смотрела так, словно впервые увидела в нем человека.

Глава шестнадцатая

БЕГУЩИЙ ОГОНЬ

26

Сидели в номере у Свечникова. Без плаща, в дорогом двубортном костюме тот выглядел совсем молодцом, и Вагину стыдно было за свой растянутый джемпер, за рубашку с немодными мятыми уголками ворота, за бесформенные ботинки, которые он старался спрятать под стул. Фотографии Нади, сына и внучки были уже показаны и убраны обратно в карман. Особого интереса они не вызвали.

Куда больше Свечникова интересовал подаренный ему эсперантистами местный сувенир — секретница в виде старинной пушки с двумя горками ядер. У Вагина в комнате стояла точно такая же. Вручили, когда уходил на пенсию. Верхнее ядро в правой горке было съемное. Если опустить его в пушечный ствол, внутри срабатывала пружина, и потайной ящичек с энергичным щелчком выдвигался из-под лафета. Вагин прятал там старые рецепты и результаты анализов, которые невестка требовала выбрасывать. В ее списке людских пороков мнительность занимала второе место после неаккуратности.

— Славные ребята. Очень славные, — говорил Свечников, имея в виду тех, кто подарил ему эту пушку.

Наигравшись, он упаковал ее в коробку и достал бумажник.

— Помнишь, Милашевская обещала прислать мне фото с портрета Казарозы?

— У тебя с собой? — не поверил Вагин.

На стол перед ним легла старая фотография на картоне: маленькая женщина, окруженная зверями, держит в руке клетку с райской птицей.

— Она была из тех исполнителей, кого называют бардами, — сказал Свечников и вопросительно взглянул на Вагина, сомневаясь, видимо, дошло ли до провинции это новое для него самого слово.

Убедившись, что дошло, снова начал рыться в бумажнике. Вслед за фотографией появилась изжелта-серая от ветхости газетная вырезка.