Читать интересную книгу Статьи, рецензии, заметки. 1881 - 1902 - Антон Чехов

Девятое утро не избегает общей участи. Увы!.. и оно начинается речью Рыкова.

После рыковской речи серый фон, который видела доселе защита, делается черным, как сажа. Маленькие надежды, навеянные показаниями прошедших дней, лопаются и обращаются в пыль. Рыкову несдобровать.

Его лакей Филиппов показывает, что незадолго до краха Рыков в течение двух недель сжигал какие-то бумаги. Бумаги эти вынимались из двух кладовых, клались на телегу и отвозились в баню, где и сожигались.

— Я имел странную привычку собирать всякие бумаги, — объясняет это аутодафе[16] Рыков. — Сжигал я их отчасти с тою целью, чтобы они не могли скомпрометировать петербургских лиц.

Свидетель Альбанов, бывший акцизный чиновник, а ныне участковый мировой судья и гласный думы, дает в высшей степени интересное показание, сильно изменяющее шансы Рыкова и г. Одарченко. Он не повествует ничего нового, но все раньше бывшие показания собирает воедино и подносит их в одной сильно действующей дозе…

Он рассказывает, что деньги тащил из банка всякий, имевший руки… Тащили, сколько и когда хотели, не стесняясь ничем… Кассир Сафонов таскал деньги из банка в платке и носил их домой, как провизию с рынка. Дела банка стали пошатываться в 1876 — 77 гг., отсюда желание поправить эти дела проделкой с акциями угольного общества… Засим дела банка стали поправляться, так как наступила война.

Деньги, которые наживались и крались на войне, высылались в банк, и было время, когда банк получал по 50 тысяч вклада ежедневно! Перед войной агенты Рыкова жили в Кишиневе и рекламировали там свой разбойничий вертеп («цветущее состояние и немедленная выдача по востребованию…»), на каковую рекламу ответы последовали немедленно… Но это облегчение, принесенное войной, было скоропроходяще… В 82 году свидетель застает уже в банке картину краха со всем его хаосом… Спрошенный о думе и чтении отчетов, г. Альбанов смеется…

— Отчеты всегда читались так, что и понять нельзя было… Делалось ли это умышленно или нет, сказать наверное не могу…

Рыков признавал ее только как одно из своих орудий. Когда одному исправнику захотелось однажды в каком-то случае показать свою самостоятельность, Рыков срезал этот «центр уездной власти» такой фразой:

— Важная птица! Да ежели я захочу, так завтра же мне целый вагон исправников привезут!

Рыкова рекомендует свидетель как человека грубого, честолюбивого, мстительного; человеческого достоинства этот жировик не признавал. Призывая, например, к себе на дом кого-нибудь из служащих и уведомленный о его приходе, он говорил: «Пусть подождет!» Служащий ждал в передней час, два, три… день… до тех пор, пока лакей не уведомлял его, что «сам пошел спать…» Для служащих у него были: передняя и «ты»… Дальше этих двух выражений барствующего холуйства отношения его к людям не шли… Людей, которые ему почему-либо не нравились, он выживал всячески… На одних делал донос в неблагонадежности, других выпроваживал «административным порядком»… Некий Соколов, дерзнувший в его присутствии насвистывать, был выпровожен таким образом.

— Привезли его через полицию на вокзал, вручили билет III класса и — айда.

Той же участи подвергся и другой смельчак, игравший в отсутствие Рыкова на любительском спектакле… Рыкова не стесняли «ни время, ни пространство», и не верилось даже в существование власти, могущей сковырнуть эту титаническую силу или хотя бы сбить спесь…

— Одевался он в шитый золотом мундир и белые, генеральские панталоны. Грудь его была увешена орденами, как русскими, так и иностранными. Между последними был также и персидский орден «Льва и Солнца».

— Вы на любительских спектаклях участвовали? — спрашивает Рыков г. Альбанова, во все время показания которого он сидит, как на иголках…

— Да, всегда.

— Вы считаетесь там хорошим актером, оттого-то так и показываете.

Председатель объявляет Рыкову, что если он будет оскорблять свидетелей, то его выведут из залы… Но Рыков не успокоивается.

— Он меня больше оскорбил своим показанием!.. Прошу занести его показание в протокол! Он оскорбил и министерство иностранных дел! «Льва и Солнца» я получил от самого шаха за собственною его подписью! и так далее.

Засим показывает уездный врач Битный-Шляхто… Показание его по характеру однородно с предыдущим и режет Рыкова пуще ножа острого. Он рассказывает свои личные похождения в роли человека, обвиненного Рыковым в неблагонадежности… Чего только не претерпел этот пожилой и заслуженный врач! И нечаянный перевод из нагретого места в Касимов, и требование знакомым исправником «паспорта», и приказание выехать «немедленно»… Проходя все тартары человека, желающего узнать, за что его гонят, он тут только понял, как силен и властен был Рыков!

— Если со мной проделывал он такие штуки, то что же стоило ему удалить какого-нибудь мещанина!

— Вы поляк? — силится Рыков скомпрометировать «политически» свидетеля…

— Но ведь вы русскоподданный? — парализует его некрасивый вопрос г. Муравьев.

— Да, и учился в московском университете…

Далее г. Шляхто описывает скопинские «предержащие власти». Ныне умерший мировой судья Александровский, состоявший должным банку 100 тыс., был образцом неправедного судьи. Судил он так, как хотел Рыков, и за это получил в народе прозвище «рыковского лакея». Однажды этот рыковский лакей решил какое-то дело так праведно, что на съезде товарищ прокурора Шереметьевский нашел нужным донести о действиях Александровского куда следует…

— Скажите Шереметьевскому, что его переведут! — постращал всесильный Рыков.

И этот судья держался на месте три трехлетия, благодаря «всеобщей уездной деморализации», как старается доказать волнующийся г. Одарченко, или благодаря «всеобщей денежной зависимости от Рыкова», как утверждает г. Шляхто.

Следующий свидетель г. Треммер рассказывает, что во время краха, когда в Скопин прибыл прокурор судебной палаты, Рыков не падал духом.

— Говорил о Гамбетте, Биконсфильде, но о положении дел ни слова…

Очевидно, всесильному тузу не верилось ни в арест, ни в тюрьму…

«10. 3 декабря»

Вечер девятого дня. Газетчики, предвкушая наслаждение, облизываются, а публика, охотница до пикантностей, притаила дыхание…

Дело в том, что к свидетельской решетке подходит Н. И. Пастухов, редактор «Московского листка». В обвинительном акте красуются следующие строфы: «Однако старания Рыкова были мало успешны: удовлетворительный исход получили лишь переговоры с редактором „Московского листка“ купцом Николаем Пастуховым, который, по показанию Оводова, согласился не печатать компрометирующих банк и Рыкова статей, за что получил 700 руб…» Не удивительно же поэтому, что газетчики in corpore[17] прикладывают руки к ушам и, увеличивая таким образом свои ушные раковины, с жадностью ловят каждое пастуховское слово.

Г. Пастухов поясняет, что 700 рублей взяты им не за молчание и не за фимиамы, как хотелось бы любителям пикантного, а за заказ. Взяты они им авансом за напечатание объявлений о Скопинском банке, и потом, когда объявления эти в редакцию не присылались и банк стал лопаться, г. Пастухов почел за нужное отправить их в конкурсное правление, откуда и имеет в удостоверение квитанцию…

O, fallacem hominum spem![18] Облизывающиеся физиономии антагонистов вытягиваются и принимают крайне разочарованный вид. Ожидаемое развлечение не состоялось, и таким образом единственное пятно, лежавшее на прессе, сослужившей такую блестящую службу в деле открытия скопинских дебоширств, стушевывается до нуля… Не отказавшись от показания (что сделали другие гг. редакторы), г. Пастухов оказал тем самым немалую услугу… Им было констатировано, что Рыкову, подкупавшему всех и вся, не удалось подкупить ни одного русского печатного органа.

Отпустив г. Пастухова, который был последним свидетелем, суд приступает к чтению различных документов. Прочитывается, между прочим, и рыковский формулярный список. Рыков находит его недостаточно полным.

— Там не обозначено еще, что под конец моей служебной деятельности я был пожалован Владимиром 3-й степени и орденом «Льва и Солнца». Не обозначено также, что я состоял попечителем скопинского реального училища.

Десятое утро начинается, конечно, речью Рыкова. Все придуманное за ночь новоиспеченный Цицерон выкладывает перед судом утром. Речи его, быть может, и искренни, но они так тяжелы и так часты, что Рыков, говоря их, только проигрывает.

— Я говорю не как подсудимый, а как русский гражданин, обязанный исполнить свой долг…

Говорит он «пред лицом всевидящего бога, пред лицом публики, жадно наполняющей эту залу, и в виду газет, разносящих по нашему необъятному отечеству все слова, которые здесь произносятся…»