Мама всегда говорила, что моря не боится только дурак, — и я пыталась об этом помнить. Вот только страха не вызовешь, если его не существует. А непререкаемая истина состоит в том, что я никогда не боялась моря. Я любила его каждым своим вдохом, каждым биением сердца.
И оно воздает мне должное, поддерживая мои конечности, придавая им легкость и силу. Оно влечет меня за собой, заключает в объятия, как его заключала я. С ним не поборешься. Я даже не знаю как.
Из письма, которое мне когда-то написал Найл: «Я на втором месте в списке твоих Любовей. Но нужно быть полным идиотом, чтобы ревновать к морю».
Аник, громко матерясь, затаскивает меня в шлюпку, на ней мы и преодолеваем последние несколько сотен метров, а там нас встречает вся команда, включая Энниса.
Руки и ноги отказали, приходится поднимать меня на борт. Меня заворачивают в одеяло и уносят вниз, целуют в щеки, все по очереди, и я улыбаюсь, меня благодарят, и мне кажется, что они все ошарашены, — и от этого неловко.
— Ладно, хватит. Не тормошите меня.
Моряки выходят, все, кроме Энниса. Он остается.
Я протягиваю руку, беру его кулак, разжимаю. Ладонь у него плотная, грубая, с грязными обломанными ногтями, вся в шрамах.
Взгляды наши встречаются.
— Аккумуляторы — вещь полезная. Но воды хватит только на неделю, — говорю я негромко. — Я останусь с тобой. Я останусь с тобой до самого конца, до той точки, до которой мы доберемся, но если у тебя, Эннис, есть план, сейчас самое время им воспользоваться.
Он сжимает мои руки — они тонут в его руках.
— Фрэнни, — произносит он тихо, — ты меня напугала.
А потом целует в лоб.
24
НА БОРТУ «САГАНИ», ПОБЕРЕЖЬЕ АРГЕНТИНЫ. СЕЗОН СПАРИВАНИЯ
Когда-то здесь было прохладно, даже летом. А теперь гораздо теплее, чем должно быть. На климат всегда влияла близость Антарктиды, она протягивала к северу свои прохладные пальцы, поглаживала это плодоносное побережье. А теперь ей так далеко не дотянуться — она сильно уменьшилась. Мы ушли далеко к югу, свернули в бухту, позволили двигателю заглохнуть. Неподалеку от нас — «город под брюхом мира», так называют Ушуаю. Эннис говорит, рыболовные суда в эту бухту не заходят, только роскошные прогулочные яхты; порой появляются местные, чтобы искупаться. Ловить рыбу здесь запретили давным-давно. Именно сюда и хотел добраться наш капитан, прежде чем признать, что судно сдало окончательно: единственное известное ему укромное потайное место, и, может быть, хотя и без гарантии, нас тут не обнаружат, пока Лея и Дэш добывают необходимые для ремонта запчасти. Оказалось, что план у него все-таки есть, а дополнительный запас воды позволил нам сюда добраться.
Аник перевозит команду на берег на своей шлюпке, а мы с Эннисом остаемся на борту «Сага-ни» далеко от берега — отсюда нам видны все подходы. Над головами у нас вздымаются великолепные горы Монтес Мартьяль — когда-то вершины их покрывал снег, — но я не в состоянии отвести глаз от океана: не сейчас, мы ведь совсем близко.
Мне сегодня исполняется тридцать пять лет. Эннису я ничего не сказала. Вместо этого вытащила из каюты Бэзила припрятанную им бутылку вина.
— Давай выпьем, — предлагаю я, вернувшись на палубу.
Эннис бросает на бутылку взгляд, хохочет:
— Он тебя прикончит.
— Я ему другую куплю.
— Это «Домен Леруа Мусиньи пино-нуар».
Я озадаченно таращусь на капитана.
— Стоит пять тысяч долларов. Он ее двадцать лет хранил.
Роту меня открывается сам собой.
— Теперь мне еще сильнее хочется ее выпить. Эннис ухмыляется, а я несу бутылку на место. Чтобы скоротать время, мы играем в карты; вино за пять тысяч мы не тронули, зато пьем джин за сорок, и он оказывается очень кстати. Солнце начинает садиться только в десять вечера, протягивает по невероятно синему морю нежные золотые нити. Мелкие лодки, стоящие вдоль берега, озаряются светом, подмигивают одна за другой, превращают мир в сказку.
— Мои свекор со свекровью пьют такое вино каждый вечер, — сообщаю я, пока во рту еще тепло от третьей рюмки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Эннис издает долгий медленный свист.
— Так ты, значит, успела всякой роскоши напро-боваться.
— Нам они привозили что подешевле. Все равно не оценим.
Он морщится, я тихо хихикаю:
— Самое смешное, что мы бы и правда не оценили. По крайней мере, я.
— А Найл оценил бы?
— Да, наверное. Но делал вид, что ему все равно.
— Похоже, он бы мне понравился, — говорит Эннис.
— Ты бы ему тоже понравился. — Это ложь. Найл ненавидит всех рыбаков, без исключения. — Он нам позавидует, когда обо всем этом услышит. — Еще одна ложь. Найл никогда не любил приключений ради приключений, для него главное — спасать животных.
— А ты ему разве не пишешь?
— Да, но… — Я пожимаю плечами.
— Нужно сперва сказать вещи поважнее.
— Вроде того.
— Извиниться?
Я, поколебавшись, киваю.
— Слишком много не извиняйся, девонька. Оно всю кровь из тебя высосет.
— А если очень даже есть за что извиняться?
— Можно один раз за все сразу.
Полагаю, он прав. Невозможно определить чужую способность к прощению.
— А почему ты назвал судно «Вороном», Эннис? — спрашиваю я.
Он оглаживает доску фальшборта — грубое по гладкому.
— Потому что оно умеет летать.
Как только остальные возвращаются с запчастями, мы беремся за работу: всю ночь и весь следующий день по мере сил помогаем Лее и Дэшу. Починки столько, что кажется — не закончим никогда. Я с каждой минутой тревожусь все сильнее, постоянно поглядываю на воду, жду появления морской полиции. Если кто-то доложит, что коммерческое судно встало на якорь там, где не положено…
Я подхватила неукротимую тягу Энниса никогда не ступать на сушу, все время быть на плаву, постоянно.
На вторую ночь все готово. Лея заказала механику на берегу какую-то запчасть, теперь остается только ждать. В связи с этим мы пьем. Малахая так переполняет нервная энергия, что он не в состоянии сидеть на месте. Бэзил сварливее обычного. Лея — угрюмее. Эннис — молчаливее. Аник в точности такой, как и всегда, а Дэшу выпало собрать в кучку остатки позитива и обрывки энтузиазма, чтобы засадить нас за игру в карты.
Про себя я ничего не знаю.
Часы ползут. Я их разве что не пересчитываю, хотя в этом и нет никакого смысла. Мы не зажигаем света, сидим на палубе при одной только луне. Нужно отдать Дэшу должное, он подключает к игре абсолютно всех, помогает расслабиться — мы даже смеемся над его топорными карточными фокусами. Малахай и тот утихомирился и рассказал нам историю о том, как в детстве подшучивал над сестрами. Мы покатываемся со смеху, и я без предупреждения и без объяснения осознаю, что чувствую себя одной из них. Вопреки всему, я с ними счастлива и знаю, что могу стать своей здесь, на «Сагани», пусть даже только и в другой жизни.
С ними тяжелее думать о смерти. Рядом с ними во мне появляется тень мысли — мысли, которая неким образом связана с жизнью после этой миграции; это опасно.
Однажды я спросила у Найла: что, по его мнению, происходит с нами после смерти, и он ответил: ничего, только разложение, испарение. Я спросила, как, по его мнению, это должно влиять на нашу жизнь, на то, как мы ее проводим, на то, в чем ее смысл. Он ответил, что у нашей жизни нет смысла, это лишь цикл регенераций, что мы — непостижимо кратковременные вспышки, равно как и животные, мы ничем не важнее их, ничуть не более достойны существовать, чем любое другое живое существо. Что в силу своей заносчивости, своих поисков смысла мы забыли о том, что надо делиться с другими планетой, даровавшей нам жизнь.
В сегодняшнем письме я пишу ему, что, как мне кажется, он был прав. Однако я думаю, что смысл все-таки есть, и состоит он в заботе, в том, чтобы сделать жизнь краше и для себя, и для тех, кто рядом.
— Тебе не надоело? — спрашивает Лея, садясь рядом со мной. Вино выплескивается из ее стакана на бумагу, мои неряшливые строчки расплываются. — Ты прямо одержимая. Что ты ему пишешь? — спрашивает она требовательно. — Про нас рассказываешь?