Читать интересную книгу Забайкальцы. Книга 3. - Василий Балябин

— Поддерживаем.

В конце своей речи Журавлев сказал об алых повязках на рукавах командиров.

— Зачем они вам понадобились? — улыбаясь, обратился он к командирам. — Бойцы должны знать своих командиров в лицо, а эти повязки были на руку только вражеским стрелкам. Уж кто-кто, а фронтовики должны знать, что в бою всегда стараются выбивать в первую очередь командный состав противника.

После Журавлева выступил Плясов.

— Товарищи, я послан к вам Читинским подпольным комитетом большевиков, — начал он, грузно поднимаясь со скамьи. — В Чите, в Даурии и в других семеновских застенках гибнут ежедневно десятки лучших наших людей, но чем больше свирепствуют белые каратели, тем больше растет к ним ненависть трудового народа. В ответ на кровавый террор все больше и больше поднимается народных мстителей, а наши силы растут и крепнут. Недалеко то время, когда алые знамена победно заплещутся по всем необъятным просторам Советской России.

И во второй раз собрание зашумело волною громких, трескучих хлопков. Переждав их, Плясов заговорил о другом:

— Я радовался, товарищи, когда услыхал, как вы первые восстали против власти атамана. Но меня и огорчило, что три сотни ваших повстанцев ушли от вас. Как же это могло случиться, товарищи? — Плясов на минуту замолк, буравя взглядом сидящих справа от него Киргизова и Бородина. — Случилось это по вашей вине! Потому, что вы ослабили там партийное руководство. Вы совершенно неправильно произвели расстановку партийных сил, у вас получилось, как говорится, «где густо, где пусто». В первой коммунистической сотне, например, сплошь состоящей из бывших лесовиков Алтагачана, Шахтамы и других лесных коммун, причем большинство из них рабочие, — и вот там у вас самая сильная партийная организация, почти тридцать членов! А из четырехсот с лишним бойцов онон-борзинских сотен, где совершенно не было рабочих, а одни лишь казаки, не набралось и десятка коммунистов. Вот вам и результат! Теперь эту ошибку надо немедленно исправлять… Мы радуемся, товарищи, — продолжал Плясов, обращаясь уже ко всему собранию, — приветствуем наших братьев по классу — казаков, которые вместе с нами встали плечом к плечу за революцию. Но это не значит, что на этом мы и успокоимся. Нет, мы должны работать с ними неустанно, воспитывать их в нашем духе, вооружать идейно, и они пойдут с нами плечом к плечу, до полной победы над всеми и всякими врагами советской власти…

Егору не довелось пробыть на собрании до конца, после обеда он был назначен в дозор, которые выставлялись ежедневно вокруг села.

Из дозора на квартиру к себе Егор вернулся утром. Хозяйка квартиры уже подоила коров, отправила их к пастуху и теперь в кути, около ярко топившейся печки, месила в квашне тесто. Двое партизан-постояльцев сидели за столом, пили чай, третий, Вологдин, сидел на скамье, возле двери, обувался. Он только что поднялся с постели, сидел хмурый спросонья, чем-то недовольный.

Егор, не раздеваясь, прислонил винтовку в угол, подсел к Вологдину, озабоченно спросил:

— Ну как там, чем закончилось собрание-то?

— Да ничего… командующего фронтом… избрали… — Вологдин отвечал отрывисто, крякал, с трудом натягивая тесный в голенище сапог. — Журавлева.

— Я так и думал, дальше…

— Заместителем ему… Коротаева… Якова Николаевича, Ивана Фадеева… адъютантом…

— Та-ак, а Киргизова?

— Начальником… штаба. — Павел надел наконец сапог и продолжал рассказ. — Самуила Зарубина хозяйственной частью заведовать поставили, ревтрибунал избрали, ну так и далее.

— А в полках командиров как?

— Выбрали тоже. В Первый полк Матафонова Василия, во Втором Зеленского Михайла с Дучара, в Третьем Швецова, тоже Михаилом звать. Этот из здешних, Богдатьской станицы, с Зэрину, кажись. Ну, а в Четвертом Корнила Козлова, сегодня он со своей сотней на Аргунь двинется, да и остальные вот-вот поднимутся в поход. Умыться надо мне, да и тебе то же самое.

— Бородина-то куда определили?

— Начальником политотдела.

— Ну, а этого старика Плясова куда?

— Плясова партейным председателем. Этот старикан, брат ты мой, чуть ли не самый заглавный будет, правой рукой у Журавлева. Старый большевик, даже с Лениным встречался, не один раз и каторгу отбывал за политику. Башка-а.

— Значит, дела-то налаживаются, чего же ты такой сердитый поначалу-то?

— С Фадеевым разговаривал: людей будут посылать для связи с ононборзинцами, со сретенскими большевиками и с нерчинскими, и на Онон поедут, на Ингоду, аж до Читы, самое бы мне рвануть с ними, а тут конь захромал, оступился, надо быть. Мне ведь вечно везет, как куцему.

— Слушай! — Егор так и затрепетал от взбудоражившего его известия, заблестел глазами. — Надо и мне проситься туда.

— Просись, чего же.

— Сейчас же, попью чаю — и в штаб. — Егор сбросил с себя шашку, шинель и бегом на улицу умываться.

К вечеру этого дня шестеро партизан выехали из Богдати, направляясь вверх по долине Урюмкана. Вместе с ними ехали Егор и Павел Вологдин. Конь его слегка прихрамывал, припадая на левую заднюю ногу, но Егор успокаивал друга, уверяя, что если конь совсем охромеет, они обменяют его где-нибудь в станице.

— Конь-то добрый, — вздохнул Вологдин, — жалко будет отдавать его.

— А мы его на клячу-то и не сменяем, а на такого, чтобы не хуже был Соловка твоего.

ГЛАВА VII

Глубокой майской ночью в окно старенькой избушки Архипа Лукьянова кто-то тихонько постучал. Старик проснулся, сел, спустил ноги с гобчика[24], прислушался. Снова негромкий, настойчивый стук в кутнее окно.

— Кого там носит по ночам-то нечистая сила, — сердито проворчал Архип и, сунув ноги в ичиги, шаркая ими по полу, прошел в сени. В то же время и незнакомец, скрипнув ступеньками, поднялся на крыльцо.

— Кто это? — спросил старик.

— Свой, дядя Архип, открывай, не бойся.

Голос старику показался знакомым, и потому, не расспрашивая больше, открыл он дверь, посторонившись, пригласил:

— Проходи. — И мимо него, пригнувшись в дверях, прошел высокий человек в шинели.

Когда старик зашел в избу, еле различимый в темноте незнакомец снимал с себя шинель.

— Здравствуй, дядя Архип.

— Здравствуй. Что-то никак не признаю, голос-то навроде…

— Да я же это, Ушаков.

— Егорша! — обрадовался старик. — Ах, мать твою курицу, да как же это, как снег на голову! — Архип засуетился, шаря по столу, по печурке. — Да где же это спички-то, скажи на милость…

Спички наконец нашлись, старик торопливо засветил лампу, кинулся обнимать Егора.

— Здравствуй, Егорушка, здравствуй, родной. — Архип трижды облобызал его и, отступив на шаг, держа его за локти, осмотрел с ног до головы. Перед ним стоял высокий, статный казак. — Молодец-то какой стал! — восхищался старик, любуясь Егором. — И ростом вымахал чуть не в потолок, и в плечах косая сажень, и бородой обзавелся.

— Так ведь мне, дядя Архип, тридцатый год пошел, не шутейное дело. — Егор обвел взглядом знакомую до мелочей обстановку избы, спросил о хозяйке. — А тетка Василиса где?

— В людях она, соседка заболела тут с родов, так старуха-то ухаживает за ней, там и ночует. Мы вдвоем с племяшом, в сенях спит он, на сусеке. Третьего дня приехал с пашни, овес рано ишо сеять, вот и решил дать коням роздых. Э-э, да что же это я, ведь соловья-то баснями не кормят! — Старик засуетился, поспешил в кутнюю половину. — Сейчас самовар настропалю.

— Не надо, дядя Архип, не ставь его, хлеб неси, я и так пожую.

— Ну если так, садись, это я мигом. — Архип принес из сеней крынку простокваши, молоко, изрезал на ломти полковриги хлеба и все это поставил перед Егором на стол, принес ложку. — Закуси, Егорушка, чем бог послал.

— Спасибо, я ведь не очень-то и проголодался. Вчера утром прибыл я на Шакалову заимку, с дядей Ермохой повидался, весь день там обретался, и кормил он меня как на убой, и наговорились вдосталь. Я и коня у него оставил, и оружие там же упрятал, пешком-то способнее к вам пробираться.

— Так ты, значится, с этими, как их, с восстанцами?

— С ними. Дядя Архип, у вас по ночам-то патрули, наверное, ходят.

— Чума их знает, ходят небось.

— Давай погасим лампу, в темноте-то спокойнее будет.

— Гаси.

Дунув на лампу, Егор принялся в темноте за хлеб, запивая его молоком. Архип присел рядом, набив табаком трубку, закурил.

Покончив с едой, Егор вытер ладонью губы, спросил:

— Как живете-то, дядя Архип, расскажи.

— Ох, не говори, живем хуже уж некуда, лихому татарину не пожелаешь такой жизни. — Дед помолчал, старательно раскуривая трубку, и, когда разгорелась она, продолжал со вздохом. — Ни власти путной не стало, ни порядку, ни торговли, до ручки дошли, дальше некуда. Денег появилось великое множество и всяких-то разных: окромя романовских и керенки, и молотки советские, и голубки семеновские, и нагишки какие-то, тыщами ворочаем теперь, а толку-то от них, один счет. Старуха моя догадалась, ящик оклеила деньгами этими, тыщи две извела с гаком. Правильно, все равно на эти тыщи ни хрена не купишь. Оно, положим, появись бы теперь и настоящие деньги, так радости мало, в лавках-то хоть шаром покати, пусто. Да-а-а, бывало, зайдешь в магазин к Яшке Грифу, господи ты боже мой, так глаза и разбегутся, чего только там не было: и ситец, какой тебе угодно, и сатины разные, молескины, кашемиры как жар горят, и сахар, и чай, и табак турецкий, и всякое другое удовольствие, душа радуется, глядючи! А теперь што? У того же Яшки замок висит на магазине, а из него даже мыши разбежались от голоду, соли и той нету. Вот так и живем, Егорушка, ни в рай, ни в муку.