– Ты свободна.
Свободна вернуться к своей скучной, однообразной жизни в Барстоу-холле. Свободна отказаться от единственного шанса на запретное удовольствие. Свободна больше никогда не увидеть Джозефа Меррика. От этой мысли все внутри у нее похолодело.
Она свободна, но будет проклинать свою свободу.
– Я не хочу уезжать от тебя. – Сидони не отрывала взгляда от его лица, отчаянно ища какого-нибудь намека на уступку.
На мгновение ей показалось, что она может одержать верх. Джозеф сделал конвульсивное движение навстречу ей и поднял руку, чтобы дотронуться до нее.
Но резко остановился. Кожа у него на скулах натянулась и побелела.
– Я не хочу, чтобы ты уезжала, bella.
– Брак – это такой… – Голос ее сошел на нет.
Джозеф наблюдал за ней с пронзительным светом в глазах, словно догадывался о ее беспокойных мыслях.
– Серьезный шаг.
Мысль о браке душила Сидони, словно она попала в западню. Еще худшую западню, чем когда предложила себя вместо Роберты. То было на одну ночь, самое большее на неделю. Брак же – целая жизнь рабства. Умом она понимала, что Джозеф – не Уильям, но это сейчас не имело значения. Давнишний страх перед мужской тиранией, рожденный еще в детстве, оставался. Она никогда не отдаст себя во власть мужчине, как отдает себя жена мужу. Как отдала себя Роберта Уильяму. Как мама отдала себя отцу.
– Возможно, такой необходимости не возникнет.
– Возможно. – Его красивый голос понизился – верный признак того, что он борется за самообладание. – Но надо учесть все возможные последствия.
– Я ожидала страстного любовника, а не дотошного адвоката.
– Прости, что разочаровал, tesoro. – К ее сожалению, он резко развернулся и направился к двери. – Карета остается в твоем распоряжении.
– Я не хочу, чтобы ты был хорошим, – глухо пробормотала Сидони, охваченная отчаянием и досадой.
Он, хмурясь, оглянулся.
– Я – не хороший. Я – негодяй и скотина. Разве сестра тебе не говорила?
Она проглотила острое сострадание.
– Моя сестра ошибалась.
Печаль окрасила его улыбку.
– Нет, bella, она не ошибалась.
И он оставил ее одну в полутемной библиотеке.
Как же скудна, оказывается, награда за добродетель.
Джозеф взглянул на узкую койку в гардеробной и поневоле подумал о пуховом матрасе, на котором мог сейчас лежать.
Мягкий, теплый, просторный. Наполненный чарами Сидони Форсайт. И несмотря на все это, он не жалел, что выдвинул ультиматум.
Вздохнув, он тяжело опустился на кровать, чтоб стащить сапоги. По крайней мере, миссис Бивен разожгла огонь, так что в комнате было не так адски холодно, как всегда. Холод исходил главным образом от его тоскующего сердца.
Он поймал себя на том, что таращится в пространство с одним сапогом в руке, а второй все еще не снят. Как возликовал он, обнаружив Сидони внизу! На короткий миг все в его жизни как будто встало на свои места. Видеть Сидони вновь, когда он больше никогда не надеялся ее увидеть, показалось благословением.
Тогда как на самом деле это было проклятьем.
Чем скорее уйдет она из его жизни, а это неизбежно случится, тем скорее он ее забудет.
Нет смысла говорить, что он никогда ее не забудет. Никто не в состоянии оставить такой глубокий след в его сердце за каких-то четыре дня. Может, сейчас ему так и кажется, но здравый смысл одержит верх. Когда-нибудь.
Он поставил сапог и стащил второй. Каждое мгновение казалось бессмысленным. Придет следующее, за ним еще одно. И так до конца жизни, без единого проблеска в ней света, любви и смеха.
Чувствуя себя стариком, Джозеф поднялся и стащил рубашку. Налил воды в таз и смыл с себя пыль и пот. Вода была теплой, но казалась холодной. Все казалось холодным. Вся его жизнь – бесконечная зима.
«Ах, Сидони, если бы ты знала, какую боль причиняешь!»
Он повернулся, чтобы взять полотенце. Что-то, быть может, какое-то движение воздуха, заставило его вскинуть глаза. Сидони со струящимися по плечам волосами застыла в дверях.
Джозеф подвил стон. Что еще потребуется, чтобы он сломался? Полуночные встречи с единственным предметом желаний испытывают его решимость сверх всякой меры. Особенно когда на предмете его желаний лишь его тонкая белая рубашка, доходящая до середины бедра.
Полотенце выпало у него из рук – вода ручейками побежала по голому торсу.
– В чем дело, tesoro? Что-то случилось?
Лицо ее было бледным и застывшим, а напряжение заметным даже с расстояния в несколько шагов. Когда она не ответила, он обеспокоенно шагнул вперед.
– У тебя что-то болит?
Она покачала головой. Огромные глаза сосредоточились на нем, как будто она тонула, а он предлагал ей единственную возможность выбраться на берег.
– Сидони? – спросил он, уже всерьез забеспокоившись. – Что стряслось?
– Не надо, – просипела она и натужно сглотнула. Глядя на ее шею, Джозеф поневоле вспомнил, какой восхитительной и душистой была эта кожа. Она дала ему больше, чем должна была. Проклятье! Она дала ему слишком, слишком мало.
– Не надо – чего?
– Не надо… ничего говорить.
Что за черт? Он ничего не понимал, но не успел больше ничего спросить, ибо она кинулась к нему, только мелькнули босые ноги.
Он машинально подхватил ее. У него было мгновение, чтобы отметить ее тепло и мягкость. У сердца – восхитительный миг, чтобы насладиться прикосновением к ней. Всего лишь миг…
Дрожащими руками она обхватила его голову, притянула вниз и прижалась к нему губами.
Джозеф так старательно приучал себя к мысли, что больше никогда не поцелует ее, что этот натиск сбил его с толку. Ее запах затопил чувства, смешиваясь с запахом лимонного мыла, которым он мылся. Зубы стукались о зубы, когда она неуклюже целовала его. Не было никакой нежности. Лишь слепая, гневная решимость добиться своего.
Через несколько секунд Сидони оторвалась и вперила в него немигающий взгляд. Она готова была расплакаться. Дыхание ее вырывалось сдавленными всхлипами, словно она боролась с пронизывающей болью.
– Поцелуй же меня, черт возьми!
– Сидони…
– Поцелуй меня, – настаивала она. Ладони ее в лихорадочном ритме сжимались и разжимались на его голых руках.
– Тише, tesoro, тише. – Он прижал руки к щекам, чтобы успокоить ее. Сердце стукнулось о ребра, когда он заметил кровь у нее на нижней губе. Он, должно быть, укусил ее.
– Нет, – простонала Сидони, кидаясь вперед, чтобы снова поцеловать его все с тем же отчаянным неистовством. Грудь ее расплющилась о его торс. Бусины сосков терзали его сквозь тонкое полотно. Несмотря на все сомнения, ее неукротимый энтузиазм сделал его твердым как камень. Он покачнулся под натиском, хотя вкусил в ее поцелуе больше муки, чем наслаждения.