Читать интересную книгу След голубого песца - Георгий Суфтин

Вынукан говорил и всё приглядывался, всё приглядывался к Ясовею опытным глазом, немало видавшим на своем веку. Худо парню, шибко худо. Тут сидит, разговаривает, а ум далеко ходит. Хороший человек, честный — в беду попал.

Не всё понятно Вынукану, за что ругают Ясовея. Ну, Хабевку раскулачил, то не совсем ладно. Да и ладно ли, не ладно ли — не сразу в толк возьмешь. Ведь тут была хитрость Сядей-Ига: кулак Хабевкой загородиться хотел. Учитель разгадал, махнул сгоряча хореем, надо бы в холку ударить, а он по голове стукнул. Может, и зря, кто знает. Ясовей против кулака шел, а его подкулачником назвали, разберись поди...

Так думал старик, а сказать Ясовею не решился. Зачем задевать рану лишний раз, только боль причинять. И продолжал он начатый разговор о волках, задравших оленя.

— Я ему отквитал, волку-то. Всё его гнездо разорил. Твоим дареным ружьем. Меткое оно, крепко бьет... Спасибо сказать тебе приехал. Вот. А теперь лакомбой. До свиданья.

Рука у Вынукана грубая, шершавая, пальцы искривлены ревматизмом. Она крепко сжала руку Ясовея. От этого пожатия стало легче на душе.

— Лакомбой, друг, — повторил Вынукан, уходя.

5

Лагей каждый день чистил пуговицы суконкой. Они сияли, как маленькие солнышки. Сияние это усиливалось значками, облепившими грудь форсуна. Тут был и значок МОПРа, и эмблема общества друзей воздушного флота — серебристая птица с распростертыми крыльями, и призыв «Долой неграмотность!» с раскрытой книгой под эмалью, и многие другие латунные, бронзовые и жестяные значки. Лагей собирал их всюду, где только мог. Многие добыл с помощью Куроптева, отблагодарив его доброй связкой пушнины. А всё напрасно. После скандальной неудачи с женитьбой ни одна девушка тундры не хотела и смотреть на него. Да что — девушка? Лагей рад был бы и вдове, да вдовы тоже пошли разборчивые.

Лютую злобу питал Лагей к Ясовею, виновнику его позора. Одно имя недруга приводило Лагея в ярость. Но увы, ярость была бессильной — поди достань этого Ясовея, ишь как высоко поднялся! Он разорил своего тестя Сядей-Ига, из-за него многооленным житья не стало в тундре. И самому Лагею досталось тоже — с ягельных мест вытеснили, рыболовных угодий лишили, в кооперативе и то не получишь товару, какого нужно. Беднякам, пожалуйста, и чай, и сахар, а тебе, Лагей, не положено, ты по кулацкой тропе идешь. Одно утешение осталось — начищать пуговицы да значки и ходить по становищу грудь колесом.

Сегодня Лагей, возвращаясь из Нарьян-Мара, завернул на пушную факторию к своему другу Куроптеву. Не снимая малицы, он уселся в передний угол и принялся за чай. Хозяйка с каждой кружкой чая выдавала кусок сахара. Лагей с хрустом разгрызал сахар, громко фыркал и чмокал губами, пил долго, до седьмого поту. Уж от его лохматого загривка шел пар и по щекам стекали мутноватые ручейки, а он всё пил, поглаживал брюхо руками и пил, громко отдувался и пил. Хозяин не беспокоил гостя разговорами при таком серьезном занятии. Насытившись, Лагей перевернул кружку, положил на дно малюсенький огрызок сахара.

— Спасибо. Гости ко мне, — сказал он, с трудом вылезая из-за стола. Развалился около дверей на разостланном совике, блаженно пыхтя. Вот теперь можно и поговорить не торопясь.

— Ты, Куроптев, ничего не знаешь, я в городе был...

— Пушнину возил? Почему не мне сдал?

— Ты, Куроптев, глупеть стал. Какая пушнина в эту пору? От шамана ездил, к хорошему человеку тадибей послал. Всё рассказал тот человек, про что и ты не знаешь.

— Небось пустяки какие-нибудь...

Лагей даже привстал и глянул на хозяина так, будто увидел вместо него оленя с волчьей головой.

— У тебя, Куроптев, язык-то без вожжи скачет, тебя не слушается. Когда Лагей за пустяками в город ездит? Тот человек сказал, что колхозов и кооперативов скоро не будет...

— Куда же они денутся?

— Он не говорил.

— Так ты и не спрашивал.

— Верно, не спрашивал. Ты как узнал?

— Тадебции сказали.

— Хо! Ты уж не хуже шамана становишься, Куроптев. Бубен тебе да пестрый балахон — и камлать, поди, станешь...

— Пусть Холиманко камлает, у меня свои дела. Вот что, Лагей, — Куроптев сменил тон, — я не знаю, что говорил про колхозы тот человек в городе, а тебе скажу одно: колхозы будут увеличиваться и богатеть. Малооленщики, видишь сам, как ухватились за колхозы. Им, голышам, только там и жизнь. Их теперь тынзеем не вытянешь из колхоза. А вот вам туго придется. Сядей-Иг уж половину стада растерял, олени у него хиреть начинают, и сам он от этого захирел. Хрипит, слюной брызжет, рад бы всех перекусать, да беда — зубы повыкрошились, два клыка только осталось во рту, да и те шатаются.. Много-то ими не накусаешь. Ты молод, и стада твои не велик ещё урон понесли. Но и до тебя очередь дойдет. Жди, приятель...

С Лагея чайное благодушие как рукой сняло. Он вскочил на ноги.

— Меня им не разорить. А Сядей-Игу так и надо. Не волк растрепал его стада — зять! Ха! Попал бы мне на дороге этот бумажный пустолай — я из его шкуры сделал бы мешок для соли...

Куроптев ухмыльнулся.

— Кишка тонка, Лагей. Он и тестя на четвереньках ползать вокруг стада заставил и до тебя, гляди, доберется.

— Пусть попробует...

— За тем дело не станет, — «утешил» Куроптев разозлившегося Лагея. — Скоро прижимать начнут так, что и не охнешь...

Вконец расстроенным уехал Лагей от пушного агента.

6

Перед самым выходом на зимовки усилился приток вступающих в колхозы. Оленеводы начали понимать преимущества совместного выпаса оленей, убеждались в этом на примере дружной работы колхозников «Пнока» и товарищества «Яля илебц». В колхозы потянулись и те, кто долго колебался, скрывался от агитаторов, кочевал в отдаленных пустынных местах. И вот в это самое время от становища к становищу пополз по тундре слушок: в колхозах плохо живется, олени тощают и падают, пастухам приходится жить впроголодь, а семьи их вовсе голодают...

Секретарь партийной ячейки Лаптандер разводил руками.

— Где такая глупость заводится? В болотах, не иначе, вместе с мошкарой...

Тирсяда возвратилась из очередной поездки по становищам расстроенная.

— Была у Голодной губы. Там рыбу ловят. Пять чумов поставлено. Обступили меня женщины, смотрят жалостливо, охают, вздыхают. Не пойму, почему так, «Я ещё умирать не собралась, — говорю, — чего причитаете...» Тут старушка одна, сморщенная, прокопченная вся, отвечает: «Ты ведь в том колхозе живешь, что «Яля илебц» называется. Скажи, не болит ли у тебя голова от ударов хорея». — «Меня никто хореем не бил...» — «А председатель?» С трудом я поняла, что к чему. Оказывается, они наслышались, что в товариществе «Яля илебц» так истощали олени, что и ездовых выбрать нельзя, так на снег падают. Выход нашли, стали запрягать колхозниц. Сядет председатель на сани и погоняет хореем бедных женщин. Я говорю: «Неправда это». Не верят. «Тебя-то, видно, не запрягали, ты ведь начальница...»

Хатанзей смеялся до колик в животе.

— Вот не знал удобного способа. Чем оленей гонять, запрягу Тирсяду, а своя Мэнена пусть на пристяжку. И поеду. Только хорей надо смастерить потяжелее. Упрямые, легким-то не управишься...

Вскоре Хатанзею довелось проезжать мимо стоянки единоличника Сюрбада. Как водится, остановился покурить, поболтать. Сюрбад, узнав Хатанзея, сделал большие глаза.

— На пятерике ездишь? Олени жирные... Малица новая... Где взял?

Хатанзей рассердился.

— У тебя малица изорвалась, так приезжай, дадим...

Сюрбад виновато замигал.

— Я ничего... Люди сказывали...

— Слушай больше. Наскажут тебе, только рот разевай...

Хатанзея задело за живое. Про их колхоз нелепицы такие болтают. Позорят. Как же можно терпеть! А что сделаешь? Ночь думал Хатанзей, две ночи думал, на третью поехал к Ясовею.

— Длинные языки, учитель, появились. Болтают всякую ерунду. То бы и наплевать, нас от этого не убудет. Только головы забивают тем, кто не знает колхозной жизни. Я придумал, Ясовей, в газету «Нерденя» написать, пусть напечатают, как мы живем. Газете-то поверят. Только, ты знаешь, сам я не очень грамотный. Может, пособишь?

Сколько они бумаги извели, сочиняя, про то знает старая корзина под учительским столом. С утра Хатанзей поехал по бригадам. Читали, обсуждали, ставили подписи. Кто мог, расписывался, а неграмотные выводили свои родовые клейма.

Вынукан долго мусолил карандаш, прежде чем нацарапать фамилию. Вздохнул.

— Эх, ребят-то нет. Оба бы расписались. Навострились сорванцы ловко писать. Даже умеют с завитушками. Вот.

— Да ты расписывайся, не тяни. Другим дай, — поторапливали его.

Он морщил нос, прикусывал кончик языка, выводил неровные, разбегающиеся буквы с таким старанием, что вспотел.

— В Нарьян-Мар легче съездить, чем свое имя написать... Вот ещё для крепости — на! — и рядом с подписью он вывел родовое клеймо.

Лёве Семечкину так понравилось привезенное Хатанзеем письмо, что он, несмотря на позднее время, начал его набирать, и к утру на следующий день оно красовалось на первой странице газеты. Крупными буквами был напечатан заголовок: «Письмо колхозников «Яля илебц» оленеводам-единоличникам».