Читать интересную книгу Ленинский тупик - Григорий Свирский

Александр Староверов, по-видимому, вызвал у корреспондента те же ассоциации, что и у Игоря, когда тот увидел Александра. Он спросил у бригадира, не служил ли тот на флоте, не летал ли?

На лице Александра отразилась досада занятого по горло человека, которого оторвали от дела.

Корреспондент захлопнул блокнот, решил, наверное, — бригадира смущает, что его слова будут записывать.

Александр побарабанил пальцами по заплатанному колену, сказал негромко:

— Летать летал… — И с усмешкой: — С крыши.

Он мученически выжимал из себя те общие фразы, которые, по его мысли, только и нужны были для очерка. Все личное, хотя бы то, о чем недавно рассказывал Игорю Ивановичу, он неизменно предварял словами: «Но это не для бумаги!»

— Бригада у нас дружная, это точно… Организованнее стали работать, это точно… К горлышку не прикладываются. Раньше? Раньше случалось. Мы пьянчуг.. — Александр словно стиснул их в кулаке. — Но, — торопливо добавил — это не для бумаги.

Игоря Ивановича несказанно удивляло отношение смекалистого, живого Александра к печати. Что же, по его мнению, следовало отбирать «для бумаги? Общие слова? Они сидели в жарко натопленной прорабской, и, хотя их трудный разговор длился уже около часа, Александр никак не мог после работы отогреться. Его знобило. Он снова надел ватник и застегнул его на все пуговицы.

— Конечно, не без трудностей… Как всем, так и мне. Да потом — разве нынче мороз? Вот когда я впервые пришел на стройку!.. Но это, конечно, не для бумаги..

Корреспондента присловье бригадира «не для бумаги», похоже, вовсе не смутило. Во всяком случае, удивления он не выказал. Вопросов не задал.

Игорь усмехнулся. — Не нужна эта тема «капитану». Не для массового софроновского «Огонька», который все годы скачет по верхам, пустозвонит…

Едва за гостем захлопнулась дощатая дверь, Игорь Иванович не удержался:

— И чего это ты заладил: «Не для бумаги!», «Не для бумаги!» Что ты, вообще-то говоря, хотел этим сказать?

Руки у Александра быстрее языка. Он хотел что-то ответить, но лишь выставил перед собой ладони.

Игорь Иванович помнил этот жест Александра, видно перенятый им от Нюры. Еще во время суматошного собрания в красном уголке, когда он звал Александра к трибуне, тот вот так же, ладонями вперед, выкинул перед собой руки. Точно отстранял Некрасова от себя.

— Это у меня еще со школы, — смущенно заговорил Александр, выслушав упреки Игоря Ивановича. — Как вызовут, бывало, к доске, я растеряюсь, все мысли смешаются, — такой уж характер. Не мастак я говорить перед народом тушуюсь. Готов лучше смену отработать бесплатно, чем к трибуне выйти. — И, подтянув рукав ватника, Александр поглядел на свои часы: извините, мол, Игорь Иванович, но…

Некрасов уселся на скамейке поплотнее, спросил тихо, едва ль не по складам:

— Тебя, что ли, сталинское время убило — в страхе живешь. В полнейшей неуверенности?!

Александр не встал — сорвался со скамьи. Стоявший подле него молочный бидон опрокинулся на пол, покатился, бренча, по прорабской, но Александр и головы не повернул в его сторону.

— Кого я страшусь? — вскричал он, сжимая кулаки. — Когда бригаде что надо, я всегда говорю — Огнежке, Чумакову, если что-то серьезное — Ермакову. А на трибуне руками махать!.. — Он умолк, морща лоб. Игорю Ивановичу показалось, мысли, на которые он натолкнул Александра, были тому внове.

На самом же деле Александр не хотел бередить рану. Не хотел вспоминать, как гоготал до икоты Гуща: «Обратно с — с фонарями!..», как обивал он, Александр, мечтавший обновить стройку, пороги канцелярий, а его отовсюду выпроваживали.

«Вы кто — архитектор? Планировшик? Нет?.. А на нет и суда нет!» А то и врежут: «Не твоего ума дело!».

Все глубже и глубже укоренялась в Александре мудрость Силантия: «Не зудят — так и не царапайся…»

Признаться в том, что он отступился от заветного, сдался, бежал от своей мечты Александр не в силах был даже самому себе.

Эти мысли были тайное тайных Александра. Он старался не касаться их.

Однако разговор выдался начистоту, тут уж ничего не обойдешь.

— Помните, Игорь Иванович, на открытии клуба я, можно сказать, рубаху на груди рвал? Во всю глотку, что твой кочет, голосил, например, что Чумаков в начальники росточком не вышел, что его не только управляющим конторой — десятником нельзя терпеть… И что? — Александр помолчал, загнул на руке большой, с почернелым, примятым сверху ногтем палец. — Для бумаги!

Помние, Игорь Иванович, я просил, Да разве ж только я… выделить нам кирпичу, раствору? Мол, сами себе по вечерам дом складем. Как в соседнем тресте.

Сколько можно по баракам маяться?…Ребята еще нашу затею назвали «самстрой».

Александр умолк, загнул второй палец. — Результат? Для бумаги!

— Помните… — Он перечислил еще несколько подобных просьб, обид, требований. Пальцы его сжались в кулак. Огромный, словно в нем был зажат камень, кулак.

— И что? Какой результат? — Александр наотмашь грохнул кулаком о деревянную стену прорабской. Зашуршала внутри стены засыпка. — Вот результат… — пояснил Александр, морщась. — Себе боль. И звук схожий… Шуршит. Как бумага, шуршит.

Игорь Иванович почувствовал себя так, словно Александр не по стене, а по нему звезданул кулаком. Заранее догадываясь об ответе, Игорь Иванович все же заставил себя спросить у Александра, чтобы все прояснилось до конца. До самого конца.

— Александр, строительный подкомитет, куда тебя избрали… они по-твоему…

Александр развел руки ладонями вперед: мол, о чем тут спрашивать.

— Для бумаги!

Чумаков пошелестит КЗОТ-ом. Прошелестит еще какими-то бумажками. Они отыщутся у него на все случаи жизни… Ермакову он, жулик, доставала, куда дороже Тони или кого из нас. Его вышка. А ты, рабочий, — он безнадежно отмахнулся, — говори не говори — один черт! Только трескотня одна…

Выйдя из прорабской, Игорь Иванович оглянулся. Покрытая суриком прорабская с покатой, полукругом, железной крышей, темно сверкнувшей при свете прожекторов, напомнила разбомбленный некогда в Кольском заливе строжевой корабль, перевернувшившийся килем кверху.

4

Гнетущее чувство не покидало Игоря Ивановича после разговора с Александром. И не только с ним одним… С этим чувством он вставал, готовился к последнему на стройке докладу, говорил с рабочими и слушал их, ел, возвращался в свою «келью в студенческом общежитии. Вывод исследования угнетал. Возникли ассоциации, которые сам же и называл ЕРЕТИЧЕСКИМИ. Но они продолжали и продолжали возникать…

Новая русская история, которую ему тоже приходилась преподавать, подкидывала ему уж не только факты, но целые пласты собственной его жизни.

Истерика заводского собрания на Шарикоподшипнике, где начался трудовой стаж — аплодировали любым приговорам «изменникам» — это ведь не только от опасений, холодивших сердце («как бы и тебя не загребли»); страх, запомнил навсегда, нагнетался крикунами от ЦК партии, видимо, согласными с Чернышевским». В России сверху донизу — все рабы». Судя по всему, с Чернышевским не спорили и в октябре 1917.

Глубоко осмысленно, годы и годы, создавалось «Республика Советов» для СЕБЯ, а Советам — для бумаги. Потому «Караул устал» матроса Железняка мы почти не вспоминали. Разогнал матрос учедительное собрание — туда ему и дорога! А вот вранье «Правды» про Советы, как народное самоуправление, на десятилетия оставалось фундаментом нашей обильно кровавой «народной» постановки… Потому «могучий» Советский Союз нам, работягам, никогда дома не строил, а лишь бараки. И не только на стройках, что было естественно, но много лет даже возле огромных заводов — «Шарика» и автомобильного имени Сталина…

«Вся полнота власти» Шуры Староверова все советские годы была исключительно — НА БУМАГЕ.

Подумал так и — самого себя испугался.

Еретиком ты становишься, Игорь! Такое в Университете и произнести невозможно. Стоит рот открыть…

Знакомый Игоря Ивановича — известный профессор-философ, сказал, что на XX съезде с докладом о культе поспешили.

Игорь Иванович свои «еретические мысли» в Университете старался держать про себя, но знаменитого философа все же, не удержался, публично, на своей первой лекции, окрестил философским держимордой.

Никогда еще он не размышлял столько о больших социальных процессах современности, как в эти дни.

Как решают у нас судьбу обмелевших рек! Взрывают пороги, срезают косу или — это куда чаще! — повышают уровень реки..

Но не политический уровень Шуры Староверова… Государям спокойнее править быдлом, которое голосует за кого угодно и травит кого угодно…

Одно утешает — сталинский Гулаг, как и «Кровавое воскресенье», — история… И это уже навсегда..