во что бы то ни стало создать философское направление в противоположность историческому.
Уже с самого начала к этому пекущемуся о философии противоположению примешался антинациональный еврейский интерес. Если даже теории Савиньи поддерживали исключительно римский национализм, то все-таки этот национализм не был национализмом, вылинявшим в общее место и потому подходящим только для самой низшей, самой плохой ступени человечности, так сказать, только для животной её формы; национализм последнего сорта нельзя было бы восхвалять с точки зрения классицизма. Евреям же нравился и нравится именно такой «национализм», ибо за ширмой самых обыденных, чтобы не сказать – самых низменных, человеческих прав евреи хотят спрятаться сами: они замышляют таким манером всюду контрабандой пролезть в мир со своими националистическими ухватками и барышничеством.
Лет пятьдесят тому назад я, по своему тогдашнему еще юношескому неведению, беспокоился и о таких литературных продуктах, о которых, если бы не это обстоятельство, я теперь бы даже не упомянул. Так, я изучал сочинения известного Ганса, который выпустил некоторое количество томов о мнимом всемирно-историческом праве наследования; при этом он так долго сервировал нелепую гегелевскую капусту, пока сам не задохнулся в попытках соорудить и огегельянить что-нибудь из средневековых кочерыжек. Тут уж он прямо признался, что гегелевская диалектика отказывается служить (крещеный еврей этот был между тем ординарным профессором на юридическом факультете в Берлине), а затем, по-еврейски обделывая гешефт, приспособился к необходимому течению со своими историческими, а не диалектическими учеными коллегами.
Как философ он уже достаточно скомпрометировал себя своим кривляньем, напустив диалектического тумана, например, в положение Савиньи о том, что владение, в противоположность собственности, есть просто факт, г. Ганс, наоборот, утверждал, что простое владение есть уже право. Подобная вещь была полнейшим смешением понятий, ибо римский интердикт не охранял ни от чего, кроме насилия, которым могло быть нарушено временное фактическое владение, каковое насилие оно и исключало.
Претор предписывал мир, т. е. предписывал удерживаться от насильственных действий и таким образом устранял всякое нарушение бывшего налицо факта владения. Этим он официально, со стороны правительства, отмечал такое нарушение как криминал, все равно был ли здесь прав или не прав тот, кто к тому времени, например, фактически владел вещью, т. е. участком земли.
Конечно, и Савиньи в своем отдельном обширном исследовании о владении не смог вполне устранить, со своей точки зрения, того хаоса понятий о естественном и о гражданском владении, который царствовал в этой области у римских юристов, не смог потому, что стремился просто только восстановить старую теорию, т. е. очистить ее от искажений позднейших и новейших веков. Тем не менее его работа стоит несравнимо высоко над невежественной поверхностностью, которая противополагалась ей как некая Гансова (т. е. гусиная) мудрость. Вообще, с тех пор становилось все более и более ясным, – и я из всего исследования истории самых различных литератур мог вполне в этом убедиться, – что вмешательство так называемой философии в положительное специальное знание, да и во всякое солидное установление фактов, всегда приносило вред. Причина здесь может быть только в том, что совершенно не было настоящего мышления; вместо мышления было только коверкание и затемнение фактов добросовестного исследования. Наоборот, настоящее мышление старается, чтобы заблуждениям фантазии были поставлены еще большие препятствия, чем это могут сделать голые факты специального знания сами по себе без общего логического ориентирования.
10. Философы не одни вредили исторической фактичности. Другого рода ученые гады были еще более зловредны, так как их назначение заключалось прямо в том, чтобы, прикидываясь последователями исторического направления, извратить саму сущность этого направления. Наиболее слабый пункт у Савиньи послужил им точкой опоры. Скоро отыскался делец-еврей, который стал спекулировать новым направлением и под его флагом обделывать по-еврейски так называемую философию права.
Он был сделан впоследствии – притом не без вины самого Савиньи, профессором на юридическом факультете в Берлине. Сначала он назывался Шлезингером, а при крещении получил фамилию Шталя. Выразительность его восточной физиономии позволила бы отличить его среди миллионов. Не менее выразительным и, кроме того, отвратительным по неряшливости стиля было внесение им религиозного еврейско-христовского элемента в так называемую философию права, где он и скомпилировал право для консервативных рыцарей креста. А эти последние сделали его своим главным политическим вожаком.
Отец упомянутого Шлезингера – Шталя был торговец скотом и торговал своим товаром среди консервативных жителей южной Германии. Сын орудовал другими товарами среди прусских консерваторов. Сын был, так сказать, представителем господ по-христиански кривляющегося еврейского типа; эти господа отлично проникают туда, куда прочему еврейству двери закрыты. Шлезингер-сын усердствовал, кстати, еще и против смешанных браков – удивительно комичная вещь у того, кто был обязан своим профессорским положением снисходительности Савиньи, который сам жил в смешанном браке!
Чтобы привести здесь на пробу принцип из шлезингер-шталевской философии права, можно указать, что новый, полный еврейского бога, христианин, в противоположность Гегелю, особенно напирал на фразу: не философия – цель Бога, а Бог – цель философии, разумеется, – его, шлезингеровской философии. Вот какая вещь стала суррогатом действительного мышления и последовала в берлинском университете за гегельянством для вящего извращения науки. Итак, здание исторической школы права в духе Савиньи открыло, так сказать, лазейку евреям; это обстоятельство не в очень-то хорошем свете показало вообще историческую школу. Правда, шлезингеровщина, с течением научных дел, довольно скоро прошла, и теперь даже в консервативных кругах можно найти разве только слабые её отголоски. Однако в свое время она в некоторой степени загрязнила историческую школу; и было бы много лучше, если бы школа эта осталась не затронутой подобными последователями, совершенно не подходящими к её духу. Но именно тут-то и было её слабое незащищенное место, причем этой слабостью отличалась личность самого Савиньи. К такому человеку, как Гуго, конечно, не пристало бы что-нибудь вроде шлезингеровскаго иудохристовства.
11. Если теперь мы посмотрим, как обезобразилась юридическая ученость, противополагая себя историческому направлению или, подчас, подмешивая к себе его обрывки, то натолкнемся на внеуниверситетские, но испорченные университетской выучкой персоны и на их уродливые литературные произведения. Позднее, например, за эту ложную область очень неловко ухватился еврей Лассаль. Целые тома исписывает он о так называемых приобретенных правах, везде гегельянствует, хотя еще скудно и слабо, и не добирается ни до единой мысли, которая была бы действительно корректной с точки зрения юриста или, хотя бы, только выделялась своей новизной. Во всяком случае, нельзя же ведь считать за новость ту тривиальную мысль, что не должно быть никакого права на обирание личности и её рабочей силы. Это социалистическое общее место вовсе не вязалось даже с лассалевской дедукцией, претендовавшей на юридичность. Так называемые приобретенные права имеют свой смысл только в противоположении