- Дядя, голубчик, - захохотал Карташев, - а полгода тому назад что вы говорили?
- Тогда так и было.
- Значит, через полгода я стал другим человеком?
- Что ж? это постоянно бывает.
- А не бывает так, что, когда поля засеют гнилыми семенами и бурьян начнет глушить их, говорят: не то сеяли? Ведь поле-то сеял не я.
- Да, ты святой: перед тобой только свечку зажечь... Экая же, ей-богу, подлость человеческой натуры!.. сам наделал гадостей и всех, всех обвиняет, кроме себя. Ей-богу, Тёма, в тебе нет даже гордости твоего рода.
- Ну, хорошо, гордость есть. Я согласен, что я круглый подлец: так отчего же вы мне не даете убраться к черту?
- Ах, Тёма, я уж болен, - в эти полчаса ты вымотал из меня всю душу. С тобой я сам сойду с ума. Делай что хочешь - стреляйся, вешайся, я еду домой!
Дядя, взбешенный, с налитым лицом, с глазами полными слез, схватился за шапку.
Карташев смутился.
- Ну, хорошо, едем к доктору.
- Слушай, Тёма, в последний раз говорю: ты все эти разговоры со мной брось... с меня как с козла молока - возьму и уеду.
- Только не пугайте. Не уедете: против мамы не пойдете! Оставьте! вы у нее под таким же башмаком, как и все мы. Приедете, и что ж? Что Тёма? И не для меня вы и приехали... а когда я вижу, что вам делается больно, мне и жаль... пожалуйста, не пугайте... поняли?
- Я понимаю, что ты сумасшедший и нагло пользуешься добротой своего дяди.
- Что правда, то правда... Ах, дядя, я теперь перед смертью хочу быть по существу: будьте по существу, и лучшего племянника вы никогда не найдете себе.
- Я уж не знаю, как и быть: я, твой старый дядя, у тебя первый раз в гостях, делай что хочешь - как хочешь, так и принимай меня...
- Вот, вот, вот... Дядя, дорогой мой, как я рад вас видеть... Я ценю все: вы не побрезгали поцеловаться, я целую вашу руку.
Дядя не успел отнять руки.
- Ну, ей-богу же, сумасшедший!
- Вы не хотите видеть водки? Вот она!
Карташев швырнул бутылку за фортку.
- Вы не хотите, чтоб я пил? даю вам честное слово, что не буду... Вы хотите, чтоб я шел к доктору? Иду! Вы, наконец, с дороги хотите чаю, кофе? Сейчас все будет.
Дядя стоял растроганный и, качая головой, шептал удрученно-ласково:
- Дурень ты, дурень...
Карташев вдруг бросился на кровать и, безумно рыдая, уткнулся головой в подушку.
- Тёма, Тёма, Христос с тобой... дитятко мое дорогое!
Дядя ловил его голову, целовал ее, и слезы текли по его щекам.
- Я изболелся, - рыдал Карташев, - я изболелся... Я измучился, все порвалось во мне... все живое рвется, рвется... А-а-а...
Это были вопли и крики такого страдания, такого отчаяния, какое не требовало объяснений и было понятно доброму, маленькому, с большим рябым лицом человеку. Он сам плакал горько и жалобно, как плачут только или дети, или очень добрые, с золотым сердцем люди.
Они были у доктора, и старик доктор, осмотрев Карташева, долго качал головой.
- Организм ослаблен. Здесь в Петербурге оставаться немыслимо... на юге, конечно, может быть... Во всяком случае, не теряя времени надо уезжать.
Выйдя от доктора, Карташев, мрачный и упавший духом, заявил дяде:
- Я не поеду никуда, а тем более к матери.
- Умрешь.
- Умру, - глухо, безучастно повторил Карташев.
Дядя ушел и обдумывал, как помочь новому горю. Приехав домой, он послал срочную телеграмму сестре. К вечеру получена была на имя Карташева следующая телеграмма:
"Если Тёма не хочет маминой смерти, он немедленно приедет. Наташа".
Карташев повертел телеграмму и мрачно произнес:
- Еду...
Послали телеграмму о выезде и приступили к сборам. Выкупили вещи, часы. Тысячи в три обошелся этот год, и еще рублей триста истратил дядя на выкуп вещей, уплату долгов. Он только качал головой. Перед отъездом дядя пожелал, чтобы Карташев свез его к Казанской божией матери.
- Лучше сами поезжайте: я ведь неверующий... хотя и молюсь... прибавил Карташев, подумавши.
- И молись: сегодня не веришь, завтра не веришь, а все-таки придет твой час.
- Пожалеет наконец господь?
- Пожалеет.
Дядя настоял на своем, и Карташев поехал с ним в Казанский собор. Там под громадными сводами звонко отдавались их шаги, и дядя, с большим вытянутым лицом, испуганно спрашивал племянника:
- Тёма, где икона?
Карташев оглянулся и показал на одну из икон.
Дядя, запасшийся целым пучком свечей, подошел благоговейно к иконе, поставил свечи и, стоя на коленях, стал читать молитвы.
Карташев стоял в стороне и безучастно смотрел на образ.
- Ежели Казанской, - шепнул ему на ухо сторож, - то не тому образу молятся они...
Карташев быстро подошел к дяде и смущенно сказал:
- Дядя, я ошибся: вон тот образ.
Дядя, оборванный в разгаре молитвы, вскочил и с непривычной горячностью накинулся на племянника:
- Ну, ведь это же просто бессовестно! Ну, что же это? ткнул куда-то... Ну, ей-богу, просто на смех... так вот, чтобы только издеваться...
- Дядя, голубчик, ей-богу же, я не виноват... Честное слово, не нарочно...
- Э! Терпеть уж этого не могу... Ну, где же настоящая?
- Вон, вон...
- Опять что-нибудь окажется?
- Верно, настоящая, - кивнул головой сторож.
- И свечи все истратил!
Дядя мелкими шажками пошел купить новых свечей и направился к указанному образу.
Карташева разбирал смех, но он удерживался, и, когда дядя кончил молиться, он с серьезным лицом пошел рядом с ним из церкви. Дядя шел озабоченно-торопливо и с упреком говорил племяннику:
- Нельзя, нельзя, голубчик, без бога.
- И я говорю, - ответил Карташев, кивнув головой.
- Говоришь, а что делаешь? Не ты один, конечно: все ваше поколение.
- У всякого поколения свой бог...
- У тебя какой?
- У меня нет, и потому я не поколение.
- Кто ж ты?
- Китайский навоз... Там четыреста миллионов каждого поколения уже две тысячи лет насмарку.
Карташев переменил разговор.
- Бросил пить, и ни капли не тянет. Хотите, брошу опять курить? Бросаю, честное слово...
Дядя даже рассмеялся, увидя, как Карташев пустил по улице свою табачницу.
- Знаю я, голубчик, что, если б хороший кнут на тебя, ты потащил бы такой воз...
- Кнут - вы, конечно? Не было вас перед французской революцией.
- И поверь, что, если б я был Людовиком Пятнадцатым, так, ей-богу же, ничего бы и не было.
Карташев хохотал до слез.
- Ах, дядя, голубчик, один восторг вы...
Дядя шел быстро, подбирал высоко ноги, улыбался и пренебрежительно повторял:
- Дурень ты, дурень!
Совсем было выехали, как вдруг на вокзале Карташев увидел мелькнувшую Горенко. Сообразив, что и она тоже едет, он наотрез отказался ехать в этот день.
Дядя каждый раз, как племянник проявлял новый каприз, приходил в полное изнеможение. Он бессильно топтался на месте, вытирал пот на лбу и придумывал, как бы опять настроить на лад своего норовистого спутника.
- Но почему же ты не едешь?
- Не все ли равно вам? Сегодня не еду.
- Скажи прямо: может, ты завтра и совсем не поедешь?
- Завтра, честное слово, поеду.
- Но почему же не сегодня?
- Не скажу.
Дядя подумал и произнес решительно:
- Я один еду.
- И отлично.
- Ну, знаешь, честное слово, сколько живу, ничего подобного, никогда такой мороки у меня не было, как эти дни с тобой... я просто болен... живого места нет во мне.
- А я умираю и то молчу.
- Эх, батюшка, все мы умрем... не о том надо думать, а о том, чтоб поменьше мучить близких... Больной, больной, а уж из рук вон!
На другой день опять чуть было не расстроилась поездка.
- Дайте мне карманных денег, - потребовал Карташев.
- На что тебе?
- Не хочу быть от вас в зависимости.
- Да что ты, господь с тобой?
- Мне три месяца жить осталось, и довольно с меня всякой опеки... Я ведь отлично вижу и читаю ваши мысли: вы вот усадите меня в купе, тронется поезд, и тогда я весь в ваших руках. Не хочу: ни в чьих руках я с этого времени никогда не буду... Так и запишите и маме передайте... Я теперь не то, чем был прежде, тогда мне было что терять, а теперь у меня надежный товарищ.
- Кто?
- Смерть.
- Господи, как может измениться человек. Ты совсем негодяй.
- Я вам говорю, дайте денег.
- Ну, дам...
- Сейчас дайте.
- Да что ж ты, Тёма, не веришь, наконец, мне?
- Не верю, не верю, никому не верю...
- Да у меня таких денег и нет: вот все...
- Деньги у вас зашиты в жилете, видел ведь.
- Господи, где ж я тут распарывать их буду?
- Идите в уборную.
- Сейчас звонок.
- Успеете.
- Тёма, ведь я старик.
- Ну, когда ж я такой подлец, что мне решительно все равно - старик вы или нет.
- Тьфу ты! наконец... Да ты действительно тронулся.
Дядя сделал страшные глаза, пожал плечами и пошел поспешно в уборную.
Немного погодя он вручил племяннику сторублевую бумажку.
- Тёма, но если ты будешь пить...
- Угадал, значит, что под опеку хотели взять... Успокойтесь, пить не буду: я хоть и разбойник, но честный: дал слово.