и все мы.
— Но мы с капитаном пока еще не пропали, — сказал я. — Брось спицы. Мы плывем дальше.
— Куда это вы плывете? — прищурился шурин. — Папашку, что ль, искать?
— Да нет, так просто поплывем, сами по себе. А Папашка, если надо, сам нас найдет.
— Вот это верно, — засмеялся шурин. — Но, по правде говоря, Папашка вас давно уже нашел.
— Как это? — не понял капитан.
— А так, — ответил шурин. — Папашка — это я.
Глава XXXII
Разговор с кустами козьей ивы
Капитан-фотограф все-таки не удержал спицы в руках. Со звоном упали они на пол, клубок шерсти покатился под стол.
— Так вот кто Папашка… — заикнулся капитан. — А я-то думал…
— Да, я — Папашка, — подтвердил шурин. — А дядя Кузя с Лехой — моя бригада.
Шурин гордо оглядывался. Его некрупные малоголубые глаза с большим достоинством мигали над щеками.
— Самый незаметный, самый скромный, — сказал капитан. — Его бьют по щекам, он падает на пол, и он же — Папашка.
— Пускай бьют, — сказал шурин. — Пускай тиранят. Но Папашка — это я.
— И он еще вяжет! — воскликнул капитан.
— Да, я вяжу, — скромно подтвердил шурин. — Вяжу носок для каменной ноги. Скажу вам честно, что в крапиве валяется вовсе не памятник культуры. Это моя собственная запасная нога. Ей бывает холодно во время заморозков. Конечно, я мог заказать этот носок Лехе или дяде Кузе, но решил связать носок для своей ноги собственноручно. Ей это будет приятно, потому что пользуюсь я ей сейчас редко, тяжеловата. Пусть хоть погреется бедняга моя.
Выслушав всю эту ерунду, кум Кузя и Леха Хоботов закатили глаза, сложили руки на груди и стали глядеть в потолок, выражая тем самым свою печаль по поводу одиночества каменной ноги.
Я не выдержал и засмеялся.
— Что тут смешного? — нахмурился шурин. — Окаменелая нога валяется в крапиве, ей одиноко, холодно, неуютно.
— Жалко ногу, — сказал я, — но просто смешно слушать все это вранье. Шурин Шура — Папашка, ну, уморили! Кому нужен Папашка, который вяжет носки, подставляет свою морду под удары летающей руки! Это не Папашка — это дубина стоеросовая!
— Почему же нельзя прикинуться? — сказал шурин. — Я скромный.
— Нельзя, никак нельзя прикидываться, — сказал я. — Настоящий Папашка — это остров, тонущий в озере, это ночь, которая давит на сердце, это два дергача.
Сам не знаю для чего, я вскочил с места, подлетел к шурину и слегка дернул его за нос.
— О! — закричал ошеломленный Шура, а я побежал к двери, и сразу же ринулась за мной летающая Лехина рука. Забыл, забыл-таки Леха Хоботов, что я — москвич! Уж не знаю, что хотела сделать со мною его рука — поймать ли, задержать, дать по шее, но не был бы я москвичом, если б вдруг на пороге не прищемил дверью Лехину конечность, а дверь заклинил на крючок.
В непролазной, прочной и безымянной тьме добежал я до берега и увидел светлую лодку на черной воде. Я прыгнул на свое бамбуковое место, и «Одуванчик» сразу вынес меня на середину реки. Я и весла-то взять не успел, а «Одуванчик» уже летел по реке подальше от шуршуриного дома.
Есть на свете такие люди, которые умеют убегать. Сидят, сидят вместе со всеми за дружеским столом, едят, пьют, смеются — и вдруг вскакивают, хлопают дверью — и бегут!
За ними гонятся, кричат, извиняются, уговаривают, а они бегут, бегут, убегают. А потом уж падают в траву и плачут.
Мне такие люди не очень нравятся, но я, между прочим, и сам такой человек. Не знаю почему, но порой я и сам так вскакивал и убегал, прятался и плакал, а потом уж бежал дальше. Где бы я ни был, где бы ни жил, я в конце концов обязательно оттуда убегал, только скорость убега была разной — то помедленней, то побыстрей.
Вот и сейчас я убегал, но не плакал, а смеялся. Мне было легко и весело, и, если б настигла меня сейчас летающая рука, я бы ее немедленно утопил.
Но летающая рука не настигла меня и не могла настигнуть. Летающие руки обычно ленивы. Летать-то они летают, но зачем им, скажите на милость, без толку летать? Ну, настигнет, ну даст по зубам, а дальше-то что?
А ведь ночь была уже на земле. Полная, окончательная ночь. Ничего светлого не светило в ней — только серебряный «Одуванчик» да немыслимый Орион.
Под Орионом перед «Одуванчиком» уже шевелился, уже мутно набухал новый досолнечный туман. От берегов, от корней осин, из осок выплывал он, но был еще легок и нежен, тающ и невесом.
«Э-э-э…» — послышалось издалека.
«Капитан-фотограф зовет, — подумал я. — Эх, надо возвращаться, бросать его нельзя. Я и так уж его обидел — помешал вязать. Интересно, чего это я так восстал против вязанья? Ну, сидел бы себе на носу лодки и вязал. А Орлов и Клара? Их тоже жалко бросать. Настоящие они или поддельные — все равно друзья. Да, жалко, что я построил самую легкую лодку. Надо бы строить понадежней, покрепче, чтоб все влезли — и Орлов, и Клара, и капитан. А так — неловко получилось, построил для себя — сам и поплыл».
Я развернул «Одуванчик», взмахнул веслом и скоро увидел свет в окнах шуршуриного дома, два темных куста козьей ивы, как два темных шара на берегу.
— Ты куда делся? — послышался голос, и в одном из кустов вспыхнул огонек орловской папироски.
— Надоело в доме сидеть, — сказал я, — решил покататься.
— А меня, что ж, бросил? — послышался голос капитана-фотографа из другого куста. Этот куст был плотней орловского, вместительней и гуще.
— Да нет, что ты, — ответил я. — А насчет вязанья ты не обижайся. Вяжи сколько душе угодно. Сиди на носу лодки и вяжи.
— Насчет какого вязанья? — послышался третий голос из капитанского куста. Как ни странно, это была Клара.
Капитан что-то забормотал ей в ответ, я не мог расслышать, разговор их увязал в кусту. Ясно было, что они пререкались.
— Вылезай на берег, — сказал Орлов. — Пошли спать к шурину на сеновал.
— Да нет, — сказал я, — мы дальше поплывем. Эй, капитан, садись на корабль.
— Давай у Шуры переночуем, — ответил капитан. — А завтра поплывем.
— В лодке переночуем, — сказал я. — Не тяни, спускайся к воде.
— Эй вы! — крикнула вдруг Клара. — Плывите один, капитана я не отпущу.
В капитанском кусту снова начались какие-то пререкания и взволнованный шепот.
— Видал? — сказал Орлов. — Она его уже не отпускает.
— Ерунда, — отозвался капитан, — никто меня