грудь и вошел.
– Как дела, папа?
– Жив еще, – буркнул старик.
– Экая досада, а я уж строил планы на наследство. Видимо, водный мотоцикл подождет.
Он снова предложил отцу прогуляться, тот отказался и принялся смотреть телешоу. Феликс выглянул в окно, из которого открывался потрясающий вид на парк. На душе у него скребли кошки.
Когда пациенты жаловались на боль, Феликс указывал на висящий на стене плакат с изображением десяти лиц, расположенных в ряд. Крайнее левое выражало безмятежное счастье: так выглядит тот, кто выиграл Суперкубок или ведет дочь к алтарю. Крайнее правое – напротив, олицетворяло нестерпимую муку. Те, что посередине, отражали весь спектр боли, от еле заметной до практически невыносимой. Феликс просил пациента указать лицо, наилучшим образом характеризующее его страдания, и записывал номер. Вот в чем штука: указанное изображение почти никогда не совпадало с выражением лица указывающего. Почти никогда. В этом и заключается субъективное одиночество боли. Никто не знает, что мы ощущаем, ведь никто не в силах почувствовать нашу боль. Единственное, на что мы можем ориентироваться, – лицо, которое жизнью и опытом научено лгать.
Крайнее правое – лицо голодного младенца. Малыши делают лицо номер десять, и их тут же кормят. Становясь старше, они по-прежнему пытаются изображать десятый номер; сперва их успокаивают, потом уговаривают потерпеть, потом прикрикивают: «Хватит ныть!», а потом говорят: «Господи, когда ты наконец повзрослеешь!» Дети убеждаются, что их выражение лица неправильное, поэтому привыкают делать другое: «Все в порядке, я не голоден, мне не так уж и плохо».
Феликс увидел в стекле свое отражение. На его лице застыло выражение номер пять. Он чувствовал себя на восемь, но выглядел на пять, потому что был хорошо натренирован. Расслабить щеки, приподнять брови, разгладить морщинку на лбу. Вот так. Номер три подойдет. Пора возвращаться к работе.
Вечером, придя домой, он стал размышлять, что теперь делать. В первую очередь позвонить в министерство. Вероятно, нанять адвоката. А если не выйдет – скорее всего, так и будет, – что тогда? Дуэйну придется переехать к Феликсу. Чтобы попасть в квартиру, необходимо поднять сто тридцать восемь фунтов плоти и костей на четвертый этаж. Феликс представил каждый свой шаг с отцом на спине и копящуюся усталость, которая с каждой ступенькой будет становиться все сильнее.
Он провел вечер, стараясь не думать об отце. Посмотрел телевизор, испек овсяное печенье с изюмом. Улегшись в постель, открыл фейсбук и вновь взглянул на Элис Квик. Интересно, какой у сестры Билла голос? Нашел ее блог в твиттере, почитал немного, потом принялся листать вниз, пока не добрался до первой записи, сделанной в две тысячи девятом году.
«Я тут». Бессмысленные слова; точно так же мы кричим в пещере, чтобы услышать эхо. Феликс принялся листать вверх, твит за твитом читая мемуары Элис, и эти слова стали казаться не такими уж бессмысленными.
Первые твиты запечатлевали ее смятение и ужас от последних недель в университете. Хвалы подругам, которых она никогда не забудет. Сентиментальные заметки о том, что она делала или видела в последний раз. Шуточные угрозы отчислиться за три дня до экзамена. И наконец – объявление: «Только что сдала последний экзамен в своей жизни».
Фотографии с выпускного. Ретвиты воодушевляющих высказываний о завершении очередного этапа на жизненном пути. Далее – пауза на несколько месяцев, а потом сюрприз – та самая фотография с доской для серфинга, что и на фейсбуке, и подпись: «Мой новый дом».
Затем – серия твитов о том, как живется на Гавайях. Три года записей о цене на молоко, вулканическом смоге, веселом и странном духе алоха, случайные ретвиты статей о жизни в континентальных штатах (как правило, об убийствах или детских конкурсах красоты) с комментарием: #низачтоневернусь.
А потом, без предупреждения – простая, печальная фотография: маленькая Элис на коленях у матери. И подпись: «Я по тебе скучаю».
Феликс положил телефон. В спальне воцарилась темнота. Засыпая, он думал не об отце и не о свалившихся на него проблемах, а о докторе Элис Квик. Занимается ли она до сих пор серфингом?..
– Привет, как дела?
Чтобы написать эти три слова, потребовалось пятнадцать минут. Сначала появилось «привет», которое через несколько минут сменилось на «приветик». «Приветик» некоторое время оставался «приветиком», потом к нему добавилось «как дела?». Еще через пару минут «приветик, как дела?» было решительно удалено и появилось «как жизнь?». Фигня. Не так. Опять «приветик», потом «привет», и наконец «привет, как дела?».
Что дальше? «Привет, как дела? Ты меня не знаешь, но я на тебя запал. Пишу тебе из зала ожидания в Министерстве по делам ветеранов. Кстати, мой отец вот-вот станет бездомным». Обычно люди успешно завязывают переписку, но Феликс был не из их числа.
Его вызвали. Он удалил сообщение и выбросил из головы мысль о том, чтобы написать Элис.
Дама из министерства держалась весьма приветливо.
– Как поживаете?
Феликс с утра побывал на шиве, так что день с самого начала не задался. Тем не менее он ответил:
– Хорошо, а вы?
– У нас тут такой переполох!
– Правда?
– В кабинет залетела канарейка.
– Канарейка?
– Да, маленькая, желтенькая. Такие продаются в зоомагазине.
– Не может быть! Как она сюда попала?
– Без понятия, – со смехом ответила дама. – Окна на этом этаже не открываются, на пожарной лестнице установлена сигнализация. Не иначе, приехала на лифте! Мы вдесятером ловили: залезали на стулья, бросали в нее пиджаки. Это было что-то с чем-то, верно? – обратилась она к охраннику, стоящему в другом углу кабинета.
– Никогда ничего подобного не видел, – отозвался тот.
Феликс не стал спрашивать, чем дело кончилось, хотя ему было жаль птичку. Каково пташке, вольно летавшей в бескрайних небесах, внезапно попасть в помещение, ограниченное стенами и потолком!
– В общем, с утра у нас здесь дурдом, – подытожила дама, открывая на компьютере файл с делом Дуэйна.
Худшие опасения Феликса подтвердились: после тридцать первого июля отцу не положено оставаться в «Робинсон Гарденс». Можно подать повторное заявление, но на рассмотрение потребуется время.
– Сколько?
– Несколько месяцев, а то и годы. Если его вообще примут. Мне очень жаль.
Феликс помолчал, а потом проговорил:
– Спасибо за то… как вы это сказали.
– Что?
– Ну… вы таким добрым голосом это сказали, – пояснил он. – Я медбрат. При мне часто сообщают плохие новости. У вас очень хорошо получается.
– Спасибо, – удивленно произнесла дама. – Это самая тяжелая часть моей работы. Жаль, что я не могу вам помочь.
– Ничего страшного, – ответил Феликс.
На небе сгущались мрачные тучи, сулящие ливень. Феликс нашел тележку с хот-догами