Читать интересную книгу История Роланда - Пилип Липень

– Мы сдадим тебя в жандармерию. Нельзя бесчестить поэтов! – пообещали мы.

– Да кто вам поверит, детки! Сосите конфетки! – расхохотался он и полез назад к себе. Мы с неодобрением следили, как колышутся соцветия укропа, выдавая траекторию его перемещения. Когда она достигла шезлонга, послышался взвизг и счастливый смех.

9D. Истории безоблачного детства. О грибах

Иногда, поближе к осени, что-то щёлкало, и нам с братиками вдруг начинало неодолимо сильно хотеться грибов, и никакой мочи не было терпеть. Мы знали заранее, что не стерпим, и не сдерживали желание. Мы надевали резиновые сапоги, зелёные брезентовые куртки, брали крепкую палку, зонтик, лукошко и отправлялись в лес. Лес лежал близко, сразу за маргариновой фабрикой, густой и хвойный, с травянистыми просеками и глубокими оврагами. Ходили слухи, что в любом овраге, если хорошенько порыть, можно отыскать наполеоновский клад, но мы ни разу не спускались вниз, страшась змей. Да и начто нам клад – медные монетки, гнутые гильзы, глупо. Огибая овраги, мы пробирались вглубь леса, тыча впереди себя палкой. Мы опасались волчьих ям, вырытых деревенскими нам назло, но всё равно довольно часто в них падали. Завидев падение, деревенские спрыгивали с дерев и ядовито насмехались над нашей беспомощной вознёй в глинистой грязи. Тупые городские переростки! – обзывали они нас. Жирные твари! Сами они были маленькими и худенькими, как воробушки, и мы бы легко переломили их хрупкие шейки, если бы дотянулись. Но мы должны были отдышаться, прежде чем выбраться из ямы. Пользуясь этим, они принимались потешаться над нашим невежеством и предлагали в обмен на освобождение невыполнимые задания: эй ты, цитируй, сука, Сенеку! эй ты, переводи, падла, Платона! Они больше всего любили древнюю философию. Конечно, им было легко – ежедневный свежий воздух, парное молоко, стрижи и жаворонки. А наши черепа, мы прямо чувствовали это, покрывала изнутри короста фабричного чада. Отсмеявшись, они спускали портки и лили горячие струи, жёлтые и оранжевые, нам на головы, а мы, как могли, закрывались зонтиком. Иссякнув, деревенские возвращались на пастбища, и тогда мы, карабкаясь друг другу на плечи, вылезали. Всем грибам мы предпочитали рыжики и волнушки – за их милую круглую форму и весёлый цвет. Мы набирали полные лукошки, а если лукошек не хватало, наполняли грибами пазухи, капюшоны и подбрюшины. Возвращаясь домой, мы пели песни, обычно русских или немецких композиторов, изредка англичан. Мама уже ждала нас: усаживала за чай с печеньем, а пока мы пили, пекла огромный грибной пирог. Те грибы, которые не помещались в пирог, она солила на зиму, и папа с самого сентября до самого апреля закусывал ими водку, нахваливая добрых деток и домовитую жёнушку.

9E. Истории зрелости и угасания. О феврале

В нашей семье февраль ненавидели все: мама за свой день рожденья, ежегодно старящий её, а папа за то, что слишком короткий; Толик за холод, а Хулио за безысходность; Колик за то, что умер Летов, а Валик за то, что Пастернак плакал. Мы придумали, как избавиться от февраля: вырвать его из календаря напрочь, а каждую дату января растянуть на два дня. Январь получался длинным, но зато после него сразу наступал март! Так мы жили долго и счастливо, пока однажды февраль не заявился к нам самолично. Он оказался довольно приятным человеком с бородкой и в коричневой водолазке, с запахом одеколона. Февраль принёс зелёного чаю и завёл вежливую беседу о кинематографе, но мы настороженно отмалчивались. Наконец замолк и он, а потом попросил папу на пару слов. Потом дверь хлопнула, и папа вернулся с тёмным лицом. Что, что, папочка? Он сказал, что раз мы такие сволочи, он вынужден выдвинуть ультиматум, – сказал папа. Он сказал, что берёт август в заложники, и что завтра начнёт отрезать у него по дню в день, пока совсем ничего не останется. Июль, а потом сразу сентябрь. Блеф, блеф! Нет, не блеф, он оставил фотографии. Мутные, мобильные, но всё было видно: заплаканные глаза, разбитые губы августа. Толик всхлипнул и побежал звонить в жандармерию, но там его осмеяли и повесили трубку. Так что же, поддаваться на шантаж? Ни за что! – и Колик обнажил нож. Остановись, он сильнее нас, – и папа задержал его руку. И все поникли, понурились. Давайте, несите календарь, что поделать... И пока несли календарь, я подумал и решил. Что мне? Давайте, я буду всё время жить в феврале, за вас! Они, конечно, не хотели мне давать, но я настоял, что мне, в самом деле, ну? Он мне даже чем-то нравится, да-да. Буду иногда к вам в гости заходить, в апрель там или в май! Это ничего страшного, даже весело. Почему бы и нет? На время хотя бы? И они согласились.

И с тех пор я всегда живу в феврале.

9F. Из письма Толика. О маленьком празднике

<...> Сегодня вообще какой-то странный выдался день, сломались три линейки подряд, а потом воробей залетел в форточку, еле выгнал на улицу, но это всё ерунда. После обеда пришёл парень из соседнего отдела, мы с ним не очень знакомы, так, здрасьте-здрасьте, и принёс конверт.

Это вам, говорит. Мне? А что там? А там деньги, берите. Деньги? Какие деньги? Ну, там не очень много, полторы тысячи долларов, для вас. Полторы тысячи? Это такая премия, что ли? Да нет, не премия, это я сам скопил, специально для вас, сделать приятное. Приятное?? Ну, купите себе что-нибудь, я от чистого сердца.

Я подумал было радужно, может он влюбился? Но нет же, у него жена и детушки вроде, и календарь с девицей в бикини над столом, да и я красавец ещё тот, нет, здесь что-то другое. Может, я выгляжу, как бомж, и он решил помочь? Или может, он гангстер какой или наркодилер, и думает, что я его где-то видел, типа за молчание платит? Но он говорит – нет, нет, что вы! Это просто подарок, от души, заработал, откладывал понемногу и вам дарю. Ну так купил бы мне коробку гиннесса, был бы нормальный подарок? Нет, гиннесс – это слишком простой подарок, а мне хочется поярче, как будто маленький праздник. Праздник??

Короче, я его выставил и деньги брать не стал, а вдруг завтра его жена заявится с полицией, или ещё какая-нибудь засада? Разве может человек взять и деньги просто так подарить? Бред.

Как вы там, братцы? <...>

A0. Побег и скитания. В шахматы

По вечерам я сидел дома и жёг свет, опустив волнистые жалюзи. Мне нравилось включать и выключать лампочки, разглядывая их отпечаток в закрытых глазах: жёлтый, быстро угасающий до красного, багрового. Или подолгу лежать в ванне, то и дело погружаясь под воду и воображая себя человеком-амфибией с жабрами молодой акулы. Не вытираться полотенцем; сушиться голой спиной к батарее, рёбра к рёбрам, мокрые к горячим. Жечь спички, заставляя сгорать каждую до самого кончика, в последний момент перехватывая их за остывшую головку. Погасив свет, жечь голубой газ, наблюдая, как раскаляется до бордового решётка. Играть в пластмассовые шахматы с отломанными шишечками у королей.

Играя с собой в шахматы, хорошо поставить у противоположной стороны доски чью-нибудь фотографию. Только представьте список возможных соперников: от его богатства захватывает дух! Алёхин и Ботвинник, Вяземский и Герцен, дядя Ваня и Евгений Онегин. С литературными героями легко позволить себе любые вольности, включая детский мат и фук, ведь зачастую нет никаких данных об их уровне подготовки. Для пущести можно собрать целую компанию противников, например Живаго, Зосиму, Ивана Карамазова и Каренина, высокомерно дать ферзя в качестве форы, заставить их бледнеть, испуганно советоваться, сжимать друг другу локти. Несколько блестящих ходов – и они униженно капитулируют. Впрочем, вдоволь натешив своё самолюбие, начинаешь искать более интересных партнёров. Например, банку фасоли в томатном соусе. Нечеловеческие повороты её шахматной мысли завораживают, побуждают задуматься о глубинных вопросах жизни, смерти, сознания. Один раз я даже чуть не проиграл.

После победы хорошо поужинать поверженным соперником. Он молчит и согласен напитать триумфатора своим консервированным телом, вилкой ли, ложкой ли. С каждой банкой моё могущество возрастает.

A1. Истории зрелости и угасания. О покраске заборов

Когда мой брат Валик, художник, был молод, он раз в год по весне бросал писание портретов и нанимался к кому-нибудь из горожан маляром. Настоящий художник, заявлял Валик, должен уметь красить. Художник, не умеющий покрасить забор, подобен шеф-повару, не способному поджарить яичницу. Позор такому художнику! Натягивая комбинезон, он обводил нас пристальным взглядом, как будто мы тоже имели отношение к художествам. За день, особенно если краска была жёлтой, Валик мог обкрасить по периметру дворов пять, а ведь это целый километр заборов. Прокрасив неделю-другую, он удовлетворялся, снимал комбинезон и возвращался к мольберту.

Но приходило лето, краска на заборах трескалась от жары, и на досках проступали узоры, складывающиеся в портреты: какие-то незнакомые облики, смутные и туманные, то взрослые, то дети, то старики. Горожане не имели претензий к Валику, им это даже нравилось – они рассматривали возникающие лица, обсуждали, посмеивались, а порой и хвалились друг перед другом, у кого артистичнее. Валик же, не возвращавшийся на одно место дважды, долго ни о чём не подозревал, а когда ему наконец рассказали о неожиданном эффекте, был крайне раздосадован – ведь он, получается, не умел нормально покрасить забор.