— Более злобной сплетни мне никогда не приходилось слышать, — вымолвила я. — Это неправда. Для меня не имеет значения, кто тебе сказал такую гадость, Ричард. Это — неправда. Неужели ты думаешь, что я не узнала бы об их связи? Разве можно было сохранить ее в тайне? А кроме того, Генрих не осмелился бы пойти на такое. Французская принцесса, присланная сюда ребенком и вверенная ему на воспитание, невеста его сына! О, такой скандал потряс бы христианский мир до основания. Нет, Ричард, кто бы ни влил этот яд в твои уши, он поступил так из самых низких побуждений, желая вновь восстановить тебя против отца. Хотя я затрудняюсь, — продолжила я после секундной паузы, — назвать кого-нибудь, кто мог бы задумать такое. Разве что Иоанн. Это он, Ричард?
— Нет. Мне никто об этом не говорил. Я обо всем узнал сам, с невольной помощью одного французского менестреля. Я все видел собственными глазами, мама, тебе этого мало? — Глаза Ричарда засверкали, а губы растянулись, открывая зубы в гримасе, в которой я узнала его злобную ухмылку. — И если ты ничего не знала, то тому есть самая веская причина! Если бы даже это было известно всей Англии — хотя на сей раз дело обстоит иначе, — старый дьявол позаботился бы о том, чтобы ты осталась в неведении. В противном случае он не был бы счастлив со своей проституткой, не так ли, мама?
Но даже теперь я не могла поверить этому. И не верила даже Ричарду. Под Халдой из Лестера рухнула лестница на Хэверфордской ферме, а женщина по прозвищу Сладкая Эдит из Или объелась устрицами в долгой дороге с устричной отмели в Клочестере. Розамунда Клиффорд скоропостижно умерла, но живы врачи, которые лечили ее от язвы в легком после рождения второго сына. Я посмотрела Ричарду прямо в лицо и сказала:
— Звучит как дешевая шутка какого-нибудь рифмоплета. Надеюсь, ты не претендуешь на подобные лавры.
— Сделав свое открытие, я, помнится, подумал, несмотря на охватившую меня ярость, что ты либо ничего не знаешь, либо чувствуешь себя совершенно беспомощной, либо вокруг этой маленькой потаскухи заварилась какая-то странная каша.
— Интересно, как тебе удалось сделать свое открытие.
— Долгая история, — пробурчал он. — Я приехал, чтобы угодить Филиппу. Я хочу, чтобы он отправился со мной в крестовый поход, а он мечтает выдать замуж Алис. Вот я и приехал, чтобы покончить с этим делом как можно скорее. Его величество принял меня очень сердечно… Ты знаешь, мама, его манеру, когда ему приходится что-то решать. Он становится гладким и скользким, как масло. Начал он с того, что предложил мне поехать в Виндзор, говорил об охоте, словно я приехал развлекаться. Но у меня были свои планы. Я объяснился с Филиппом и сообщил ему о цели приезда. Тогда он сказал, что принцесса больна, сильно простудилась и пролежит в постели неделю, если не больше. Но, Бог дал ему, мама, такие глаза — они прозрачны, как венецианское стекло, не правда ли? Из них прямо на меня смотрел обман! Тогда я сказал, что, раз она больна и не может меня принять, я поеду в Виндзор. И уехал от Филиппа. В тот же вечер я отправился в Башню Вильгельма, где лежала Алис. Она действительно была простужена и не вставала с постели. Но меня впустили. Я привез ей подарки от Филиппа. Мы беседовали с ней в ее спальне, в присутствии двух дам. Я вручил подарки, и мы поговорили о том, когда и где должна состояться свадьба и кого следует пригласить. Разговор был, как и подобало, чисто деловым. Я воспользовался этой возможностью, чтобы посмотреть на нее. Как ты знаешь, в последний раз я видел ее еще девочкой. Довольно привлекательная девчонка, хотя и с распухшим от простуды носом, с великолепными соломенно-желтыми волосами… Но она была чем-то смущена. Очень симпатичная, приятная во всех отношениях, но крайне смущенная, она была явно озабочена тем, как бы поскорее выдворить нас всех из своей спальни — не только меня, но и дам тоже. Одна из дам зевала, и Алис ухватилась за этот предлог. Женщины занялись приготовлением своей принцессы к отходу ко сну, и я вышел.
В передней сидел менестрель, потихоньку разучивавший новую песню. Он сказал, что иногда заходит сюда и играет принцессе, пока та не уснет. Мы немного поболтали с ним, потом я позаимствовал у него лютню и вернулся в спальню. Фрейлин там уже не оказалось. Когда я открывал дверь, Алис подумала, что это менестрель, и сказала: «Ты мне сегодня не нужен», но тут же узнала меня и невероятно смутилась… О, да что я тяну эту бесконечную нитку? Мама, в ее комнате есть потайной вход со стороны реки, и не успел я спеть и трех строф, как дверь открылась, и вошел этот похотливый петух — да простится мне такое выражение! Алис перепугалась, пронзительно закричала, потом начала что-то ему объяснять, и все, что он в ярости отвечал, не вызвало у меня никаких сомнений в сути происходящего.
— Ты думаешь, что они… Ричард, ты наверняка ошибаешься. Алис была почти младенцем, когда приехала сюда. Он всегда относился к ней как к собственной дочери. Мне трудно поверить тебе даже сейчас. Послушай, Ричард, ты действительно совершенно уверен в этом? Ты ведь никогда не пылал большим желанием жениться на Алис. В противном случае ты сделал бы это несколько лет назад. Теперь Филипп попытался поторопить тебя. Ты убежден в том, что не ищешь предлога отказаться от невесты?
— Для крестового похода мне нужна лояльность Филиппа. Стал бы я рисковать ею, если бы этот эпизод произошел только в моем воображении? Ты, мама, не хочешь мне поверить лишь потому, что это слишком стыдно. Если бы только ты слышала их — она вопила, как ошпаренная кошка, а он неистовствовал… Теперь у меня наконец есть против него оружие, которое заставит весь христианский мир встать на мою сторону. Даже этот лицемерный полумонах Филипп, считающий столь достойным сожаления обстоятельство, когда сын поднимает руку на отца, — хотя сам он ненавидит Генриха, как дьявол святую воду, — признает, что справедливость на моей стороне.
— Если только он тебе поверит, в чем я очень сомневаюсь. Ричард, я знаю, как вероломен и распутен Генрих. Я вовсе не защищаю его, но даже мне почти невозможно поверить в то, что такое стечение обстоятельств и твое взбудораженное состояние не привели тебя к ошибочному выводу.
— Никакой ошибки нет. Если бы ты видела и слышала их! Я вовсе не ревную к нему эту маленькую белолицую желтоволосую шлюху. Пусть забирает ее себе — я так ему и сказал. Но меня бесит то, что он собирался женить меня на своих объедках. Все это абсолютно в его духе. Никто не считает его всемогущим. Всегда одно и то же. Генрих, Джеффри и я: герцог такой, герцог сякой, герцог эдакий… Все эти титулы — просто нелепицы, лишенные всякого смысла, топливо для подогрева его тщеславия. Вечно у нас на руках виснет кто-нибудь из его длинноносых норманнов, диктуя нам, когда ложиться спать, когда менять белье… Сплошная фальшь! А то, о чем я тебе рассказал, — предел вероломства. Он настолько мало ценит своих сыновей, что считает возможным воспользоваться правом первой ночи с моей невестой, и я, по его мнению, не должен иметь ничего против. Ну, что ж, по крайней мере, я дал ему понять, что не стану подбирать его объедки — даже если это будет стоить мне дружбы с Филиппом. И отныне мы будем воевать до тех пор, пока кто-нибудь из нас не умрет. И мир узнает причину. Весь христианский мир будет знать, Генрих Законник — развратный старик — подумать только — законник!..