Читать интересную книгу Люди августа - Сергей Лебедев

В нескольких километрах от Моздока встретилась табличка «Бойня», написанная черной краской на белом листе фанеры, прибитая к столбу. Казалось, это предупреждение, и лишь потом я понял, что это самодельный указатель, обозначающий поворот на бойню, туда, где забивают скот, – в поле за тополями виднелись угрюмые цеха.

На подъезде к Ханкале, уже в Чечне, мы прихватили проливной дождь, пришедший ночью с гор, с Кавказского хребта. Офицеры хмурились – небо закрыло низкими тучами, стремительно движущимися на юг; низкая облачность – ограничения для авиации, не каждый пилот имеет класс достаточный, чтобы летать в облаках.

Дождевые капли молотили по лобовому стеклу, вода текла в кабину через прохудившийся брезент откидного верха. Я представил, что дождь – один на всех; одна и та же влага течет по скатам палаток ханкалинской базы, по бетонным заграждениям блокпостов; пропитывает форму разведгрупп где-то в лесу – и затекает тонкой струйкой в схрон, где прячутся боевики.

Дождь – значит, вздуются горные реки, станут непроезжими броды, смоет наскоро возведенные саперами мосты, отрежет друг от друга воинские части.

На базе было суетно, бегали солдаты – у кого-то текла палатка, у кого-то – кунг, кто-то требовал немедля добыть полиэтилена, «как для парника, мать твою, понял, нет». Не было указателей, названий частей, не понять было, кто где, но лица и говоры показывали, что здесь собралась вся Россия, от Карелии до Дальнего Востока.

Офицеры в дороге объяснили, что розыском штатских никто не занимается, разве что родственники, милиции нет; потом один посоветовал обратиться к матерям; так и сказал – иди к матерям.

Что за матери, чем они могут помочь? Однако простое это слово оказалось паролем, открывающим путь на самые задворки базы, туда, где нет глаз начальства и проверяющих.

Там стояла старая армейская палатка с печкой. В ней жили женщины, разыскивающие пропавших без вести сыновей-солдат. В мешанине военных частей, разбросанных по всей Чечне, среди постоянных передислокаций, переформирований и переподчинений, база была единственной точкой, где все пересекались со всеми, куда рано или поздно стекалась информация.

Никто им не разрешал селиться здесь, официально их не существовало, но они раздобыли и эту палатку, и доски для нар, и печку, и белье, и еще множество нужных для полевой жизни вещей; омужичились, понемногу переоделись в бушлаты, стали подрабатывать кто стиркой, кто починкой, кто готовкой.

Затерянные среди километров колючей проволоки, палаток, кунгов, они вверили себя слухам. Что-то сказал шофер колонны, пришедшей с юга, что-то передали по рации разведчики, что-то видели пилоты штурмовых вертолетов на месте весенних боев – слухи цеплялись один за другой, соединялись, как молекулы, в цепочки – и цепочки тут же распадались, потому что на каждый слух находился другой слух; военная прокуратура говорила одно, командиры – другое, чеченки на базаре – третье.

Попадали к матерям фотографии и видеозаписи – кассеты и пленки солдаты находили у мертвых боевиков, те часто снимали нападения из засады, расстрел армейских колонн; ничего толком на тех кассетах было не разобрать, только выстрелы, пламя, кирпичи под ногами – оператор бежит, – черный дым и снова выстрелы.

Но матери, как когда-то Анна, смотрели эти пленки по многу раз, кто-то привез им видеомагнитофон; смотрели – словно старались заглянуть туда, куда не досягнул объектив камеры; за угол полуобвалившегося дома, в темноту подъезда с рухнувшим козырьком, за сгоревший танк, за пробитый снарядом забор.

Ведь мало кто пропадал совсем в одиночку, большинство – при перебежке, в ночном бою. Через несколько минут спохватывались, но уже не могли или не имели возможности – под огнем – найти. Ранило, контузило, убило – где-то недалеко, в пределах сотен метров и пяти минут. Но тайну-то этих пяти последних минут и не хотел открывать уничтоженный город, где все рушилось и горело, где не оставалось следов. Поэтому и были так ценны съемки боевиков, они показывали бой с той стороны – в кого целились, куда попали, как разлетелись осколки, где упал раненый солдат; говорили, что несколько тел нашли в руинах благодаря этим затертым видеокассетам.

В общем, получилось так, что матери зачастую знали о событиях одно– или двухлетней давности больше, чем кто бы то ни было другой. Они стали неофициальным штабом розысков, к ним приходили чеченцы, желающие помочь, около них крутились разнообразные посредники, шальной народ, выманивающий деньги несбыточными обещаниями; журналисты, специалисты из гуманитарных миссий; они и могли подсказать способы отыскать отца Анны.

Когда я подошел, из палатки доносились злые женские голоса; кто-то кричал: да пусть они подавятся своим миром! Я успел подумать – странно, ведь матери должны радоваться тому, что война окончена, больше не будет убитых… И – боже, боже! – понял, что весть о Хасавюрте украла у них будущее. Уже начался вывод войск, к концу декабря уйдет последний солдат. Матери тех, кто жив, кто служил сейчас, скажем, на базе, заправлял вертолеты или стоял на посту, – матери живых радовались Хасавюрту. А матери пропавших без вести… Для них через четыре месяца на Чечню опустится непроглядная тьма.

Шагнув в палатку, я сразу выделил для себя одну женщину; она стояла неподвижно, хотя выглядела энергичнее прочих; низкая, плотная, с жесткими короткими волосами – паромщица, смотрительница на дальнем переезде. К ней-то я и подошел, обходя других матерей, – она показалась мне кем-то вроде коменданта; остальные женщины спорили, не обращая на меня внимания.

Она выслушала мою историю, задавая короткие точные вопросы, подгоняя меня: не растекайся, говори главное. Я подумал, что, может, она и не паромщица, а офицер из детской комнаты милиции, следователь прокуратуры – жестко, жестко взяла она меня в оборот, уточняя, где жил отец Анны, где работал, с кем бы связан.

Антонина – так ее звали – задумалась, дослушав, и сказала:

– Пойдем спросим у Васи.

Я подумал, что Вася – офицер разведки, какой-нибудь старший лейтенант, которого Антонина может звать по-сыновнему по праву возраста, или один из посредников, торговец информацией.

Мы пошли в дальний угол палатки; там был занавешенный брезентом закуток. Антонина осторожно отодвинула брезент, заглянула внутрь, прошептала:

– Заходи, расскажи ему. Смотри, что он подскажет.

Я ступил в закуток, еще на пороге сказав:

– Здравствуйте.

В закутке никого не было.

Я обернулся – и наткнулся на шалые, безумные глаза Антонины; снова посмотрел внутрь закутка; на полу зашевелилась ткань, и оттуда появилась кошачья голова: обожженная, с оторванным ухом.

– Скажи ему, Вася, скажи, – жарко зашептала позади Антонина. – Скажи, Вася!

Глаза привыкли к сумраку, я различил, что кот вжался в брезентовую стенку палатки. Он щерится, сверкает зеленым глазом, но не может двинуться, что-то повреждено в его теле; второй глаз выбит, затянут корочкой запекшейся крови, хвост обрублен на две трети; шерсть вся в грязи, одна лапа перебинтована. Перед котом стояло блюдце с молоком.

– Васенька, Васенька, не молчи, скажи, скажи, – шептала Антонина, будто говорила с человеком.

– Тоня, Тоня, ах, куда же ты, Тоня! – раздался сзади громкий женский голос. – Ты опять к коту!

Антонина вдруг ссутулилась, властная осанка пропала; покорно пошла она за подругой, уведшей ее к нарам.

Я выдохнул, закрыв глаза; я не разгадал безумия Антонины, она показалась мне самой деловитой из женщин. Это перевернутый мир, где сумасшествие нормально, – и я не найду тут ничего, интуиция отказывает, представляет все наоборот. Проклятый кот – он смотрел так, словно и вправду мог что-то сказать; что, я уже верю в этот бред?

Потом я узнал, что кота привезли из Грозного солдаты. Животных там почти не осталось, даже птиц, а кот как-то выжил. Это в первые дни боев даже попугаи по дворам летали, а спустя полтора года уцелели только псы да вороны. Женщины стали подбирать коту имя, сначала думали, что чеченский кот, русских слов не знает, но кот отозвался на Ваську, поднял голову. А у Антонины сына звали Вася, служил он поваром; с тех пор Антонина думала, что не случайно сюда кота привезли, перешла в него душа сына ее и вроде как человек он теперь, а не зверь.

Одни матери пытались мне помочь, другие отказывались, будто боялись невольно передать мне толику своей воображаемой удачи; одни желали успеха, а другие спрашивали, служил ли я, воевал ли я, подразумевая, что я жив, а их сын ни жив, ни мертв, и даже тела не сыскать; третьи смотрели так, что я чувствовал себя тем раненым котом, – заговаривали ласково, узнавали, в здравии ли родители, женат ли я, как зовут подругу, сколько детей мы думаем родить, – и меня уволакивало в омут их страждущих чувств, ведь втайне они желали, чтобы я заменил им детей, так и говорили – ты нам теперь как сын, – не догадываясь, кажется, какой страх эти слова вызывают во мне.