Думаю, Пол разделял мой энтузиазм насчет жизни в пустыне. «Вот это да, разве это не здорово, Чарли? — сказал он, — Бог мой, здесь люди правда могут разобраться со своими делами. Воздух пустыни заставляет бурлить в жилах кровь, и тебе кажется, что ты можешь завоевать весь мир. Я чертовски рад, что мы нашли это место! Никакой тебе приставучей полиции. И соседей, старающихся убедить нас думать так, как они, тоже нет. Ты только посмотри — ни одной машины, ни одного дома, ни одной живой души не видно. Черт возьми, приятель, да это просто рай!» Я был согласен с Полом, потому что для меня это было единственное место на земле, которое могло стать моим раем. Здесь не было заборов, не было каких-то границ. Единственные ограничения накладывались психическими и физическими возможностями живущего здесь человека. Как сказал Пол, здесь не пахло надоедливой полицией. Мы могли чувствовать себя первыми людьми на земле. Порядки и требования общества на это место не распространялись.
К сожалению, я понимал, что далеко не всем ребятам захочется остаться здесь, как этого хотелось мне. И все-таки я чувствовал, что, если они во что-то верили, если стремились к какому-то будущему, вскоре каждый из нашей группы будет способен оценить то, что могла предложить пустыня.
Дом на ранчо Баркер был поменьше, чем на ранчо Майерс. Маленькая передняя комната, одна спальня, большая кухня и туалет. Камина не было, электричества — тоже. Тепло давал лишь примус, стоявший на кухне. На нем и готовили. Но, как и на ранчо Майерс, здесь было полно воды и растений, тенистые деревья здесь тоже росли. Как и ранчо Майерс, ранчо Баркер было настоящим оазисом.
Это место пострадало от многолетнего недосмотра и заброшенного разросшегося виноградника. Первые несколько дней мы приводили дом и территорию в порядок, приспосабливая их к своим нуждам и удовольствиям. Все наслаждались процессом. Спешить было не надо, поэтому вся работа и обследование местности проходили в расслабленном темпе и только ранними утренними часами. Когда солнце оказывалось в зените, большинство ребят находили себе местечко потенистей и попрохладней: в самые жаркие часы у нас была сиеста.
Наш ужин, более поздний из-за жары, походил на вечернюю трапезу на ранчо Спан — эдакая встреча всех членов семьи за столом, когда все делятся своими мыслями и высказывают свои предложения. Во время одной из наших первых совместных трапез одна из девушек спросила: «Господи ты боже мой, здесь мы отрезаны ото всего, здесь слишком спокойно, мертво, и что мы будем здесь делать все это время?» — «Делать? — переспросил я. — Я скажу вам, что мы будем делать. Нас связывает любовь, сильнейшая любовь в мире, и с ее помощью мы поставим перед собой некую цель, зададим нашей жизни определенное направление. Мы будем заниматься музыкой, пока не достигнем совершенства, пока не будем играть так, что, приехав в город, мы сможем записать самую лучшую пластинку. И мы будем лучшими, все мы! А кроме музыки, мы будем искать себя, познавать свои души, слушать свои сердца и учиться у наших детей (пока мы еще жили на ранчо Спан, Сьюзан родила сына — Зезозозе Зедфрака, так что с нами были он и Винни-Пух). Мы порвем со своим эго, избавимся от всей чуши, что родители вбили в нас, перестанем быть отражением своих матерей в каждом своем слове. Будем сами собой. У нас не будет ни вождей, ни последователей, лишь мы сами как индивидуальности. Личности, настолько сильные благодаря друг другу, что мы станем единым целым. Вот чем мы займемся. Все с этим согласны?»
Пока я выступал, все слушали меня с неослабевающим вниманием и не сводили с меня глаз. На тот момент все согласились с тем, что мы будем жить в пустыне.
И месяца не прошло, а мы уже знали каждую скалу, овражек, куст, родник и каждый заброшенный участок, где когда-то что-то добывали, на многие мили вокруг от ранчо. Мы познакомились со всем, что росло и обитало в пустыне. Мы узнали, что в дневное время гремучие змеи и прочие вредоносные твари прятались в тени утесов или кустов, так что для безопасности следует ходить по солнечной стороне. Вечерами мы держались подальше от нагретых за день солнцем скал, потому что обычно там грелись змеи. В пустыне мы чувствовали себя как дома.
В моей жизни всегда было полно разных наркотиков. Я ни разу не пробовал героин, опиум, кокаин или что-нибудь еще, вызывающее привыкание, хотя всегда плотно сидел на травке, гашише, ЛСД, грибах и подобных им штуках, изменяющих сознание. Но парочка самых сильных прозрений случились со мной, когда я был абсолютно в трезвом уме и светлой памяти. Другими словами, на меня лишь подействовало жаркое солнце пустыни и, может быть, еще страх смерти.
Первый случай произошел недели три-четыре после нашего появления на ранчо Баркер. Как-то раз я проснулся рано утром в каком-то слегка апатичном состоянии и не совсем довольный собой. Я не предвкушал пробуждения ребят и их утренней возни. Ничто меня не тяготило, да и не злился я. Я просто испытывал сильное желание оказаться в одиночестве, подальше от чужих голосов, вопросов и мнений.
Я мог бы пройти сотню ярдов в любом направлении от дома и получить уединение, которое мне требовалось. Вместо этого я налил в маленькую флягу вчерашнего холодного кофе, сунул в карман куртки полбулки хлеба и вышел из дома как раз в тот момент, когда из-за Панаминтских гор показались первые лучи восходящего солнца. За два часа своей одинокой прогулки я добрался до места, откуда открывался вид на Долину Смерти вплоть до следующей горной гряды. Прогулка на свежем воздухе, какой бывает утром в пустыне, взбодрила меня: к тому моменту, как я присел съесть хлеба и отпить холодного кофе из фляги, от угрюмого настроения, в котором я проснулся, не осталось и следа. Пока я сидел, осматривая открывшееся моему взору пространство и пытаясь прикинуть расстояние до следующего горного хребта, я отдавал должное первопроходцам и всем, кто путешествовал без всяких машин с мотором. Думал я и об индейцах, которые однажды поселились в пустыне, не имея современных инструментов и оборудования.
Я чувствовал, что благодаря нашему образу жизни мы с ребятами были гораздо ближе к природе, чем большинство людей, хотя и зависели от современных удобств больше, чем хотели признать. Черт возьми, людей заставляли жаловаться и раздражали какая-то неровная дорога, временное отключение электричества и занятая телефонная линия. Я с удивлением подумал о себе и о ребятах: даже восставая против установленных обществом правил, мы ужасно зависели от всего, что было создано человеком. Мы могли ненавидеть и возмущаться всем, чем угодно, но в то же время мы были испорчены, изнежены и не способны делать самостоятельно множество вещей. Что стал бы делать каждый из нас, окажись мы вдруг далеко в пустыне без средств передвижения, пищи и воды? Удалось бы нам выжить?
Я снова взглянул на низину, оканчивавшуюся цепью гор вдали. Казалось, до них миль десять — двенадцать, не больше, но я знал, что на самом деле до них пришлось бы идти шестьдесят пять — семьдесят миль. Чтобы дойти до низины от того места, где я сидел, у меня ушло минут сорок. Добравшись, я снова присел и не спеша доел хлеб, сделал несколько глотков кофе и поставил флягу на камень. Судя по высоте солнца в небе, было примерно полдевятого утра. Я было оставил куртку на камне рядом с флягой, но передумал: хотя день и обещал быть жарким, но вечером в пустыне может быть ужасно холодно. Какого черта — даже у индейцев была теплая одежда.
Я до сих пор не знаю, с чего решил пересечь ту равнину. Поражать было некого, ничем, кроме свежего воздуха, я не закидывался, и бежать из какого-нибудь исправительного учреждения мне было не надо.
Перехватив голову банданой, чтобы пот не заливал глаза, а волосы не растрепались, затянув потуже ремешки на своих мокасинах и обмотав куртку вокруг пояса, ровным, убыстренным шагом я пошел через пустыню. Я не собирался доходить до маячивших впереди гор. Я хотел дойти ровно до середины пустыни. Потом я мог вернуться, зная, что обладаю выносливостью, способностью выживать и смелостью, необходимыми для покорения пустыни «голыми руками» — не имея ничего больше, что могло быть в распоряжении индейца пару сотен лет назад.
Первый час я был полон энергии. Зная, что рано или поздно выдохнусь и надо бы умерить пыл, я все равно перепрыгивал через камни, просто наслаждаясь ощущением силы в своих ногах. Но время шло, солнце поднималось все выше и светило все ярче, пот лил с меня ручьями, во рту пересохло так, что он казался набит ватой. Я перестал прыгать и сбавил темп. После двух часов спокойной ходьбы я сделал свой первый привал. Вокруг не было ни больших камней, ни раскидистых кустов, чтобы я мог укрыться в их тени. Я расстелил куртку меж двух кустиков шалфея и спрятал в их тени лицо, позволяя себе десятиминутную передышку. За эти десять минут я вспотел еще сильнее, чем при ходьбе. И проклинал себя за то, что оставил фляжку. Поступая, как настоящий индеец, я нашел камешек размером с горошину и положил его в рот. Сначала я ничего не почувствовал, но через пару минут ощущение ваты во рту исчезло и вернулась даже какая-то влажность. В полдень мне еще было далеко до середины равнины, раскинувшейся меж двух горных гряд. Я всерьез подумывал о возвращении, но упрямая гордость и данное себе обещание гнали меня дальше в пустыню. С каждым шагом моя походка все больше напоминала походку страдающего плоскостопием алкаша, и каждый раз я переставлял ноги все медленней.