связи. Я, равно как и Дэвид Брюс до меня, узнал, что для получения какой-либо информации о личных переговорах госсекретаря с китайцами надо было выдержать бюрократическую битву с государственным департаментом.
Мой инструктаж закончился в середине сентября 1974 года, и мы с Барбарой отправились к месту нашего нового назначения вместе с новым членом семьи — кокер-спаниелем Фредом Бушем, который путешествовал в багажном отсеке самолета.
Нашего спаниеля мы назвали в честь нашего друга сначала по Мидленду, а затем по Хьюстону С. Фреда Чеймберса. Когда Барбара и я спросили главу группы связи КНР в США Хуана [Чженя], будет ли нормально, если мы привезем с собой в Пекин нашу собаку, мы получили первый намек на то, что наше новое назначение принесет нам много неожиданностей.
"Собаку? — спросил Хуан, а затем кивнул. — Да, конечно, берите с собой, — и добавил: — Это ведь не "рукавная собачка", не так ли?" Как мы потом узнали, это было китайское название маленьких пекинезов, которых в старину маньчжурские мандарины носили в рукавах своей одежды. Дореволюционные "рукавные собачки" в маоистском Китае уважением не пользовались.
Фред Буш прошел это испытание, но по приезде в Китай выяснилось, что он приводит китайцев в шоковое состояние. Собаки стали в Китае редкостью с того момента, как Народная республика начала осуществлять программу истребления собак после гражданской войны 40-х годов с целью предотвращения эпидемий. Когда мы выводили спаниеля на прогулки, некоторые китайцы, явно ошибаясь, показывали на него пальцами и говорили "Мяо!", что по-китайски означает "кошка". У других он вызывал просто любопытство, третьи были в ужасе. Фактически первая фраза, которую Барбара выучила на китайском языке, была: "Не волнуйтесь, это всего лишь маленькая собачка, и она не кусается".
Нельзя сказать, что в современном Китае собак не признают совсем. На одном из ужинов, где мы присутствовали вскоре после нашего прибытия в Пекин, одно из блюд значилось в официальном меню как "благоухающее мясо". Когда мы вернулись домой и показали меню одному из членов миссии, хорошо знавшему китайскую культуру, он сказал, что мы только что отведали "верхнюю губу дикой собаки".
Визит Киссинджера ожидался через месяц после того, как я занял свой пост и познакомился с аппаратом миссии связи, состоявшим из 30 человек. Его возглавлял Джон Холдридж — заместитель главы миссии. Джон, в прошлом университетский спортсмен, рост которого превышал шесть футов, выполнял дипломатические функции, в основном пользуясь своим представительным видом. Он был ученым-китаеведом, затем стал послом США в Сингапуре, потом был помощником госсекретаря по Дальнему Востоку. Другими ведущими сотрудниками миссии были Дон Андерсон, наш эксперт по политике Китая; глава нашей экономической секции Герберт Горовитц, а затем сменивший его Билл Томас и мой секретарь и помощница Дженнифер Фитцжеральд.
Работа Андерсона была самой сложной среди зарубежных дипломатических постов США. Он должен был выяснять, какие политические процессы происходят в стране, в которой сохранение правительственных дел в тайне является вековой традицией. Дон и его заместители искали малейшие намеки на то, укреплялось или, наоборот, становилось шатким положение отдельных китайских руководителей. Они были экспертами по истолкованию протокола, принятого в китайском руководстве. Был ли упомянут такой-то лидер в сообщении об открытии нового здания в его родном городе? Был ли послан на международную конференцию заместитель министра вместо своего шефа? Почему о ком-то ничего не слышно в течение трех месяцев? Кто на подъеме, а кто в опале?
Будучи проинструктирован Доном и членами его политического отдела о тонкостях политики Китая, я не мог не думать о том, какое замечательное время настало бы для Эванса и Новака, Сэма Доналдсона и других американских политических обозревателей, если бы они могли освещать жизнь в Пекине в том же стиле, в каком они освещают жизнь Вашингтона.
После знакомства с сотрудниками миссии моей следующей задачей было начать встречи с некоторыми китайскими лидерами, о которых мне рассказывали люди из отдела Дона Андерсона. Первым высокопоставленным китайским официальным лицом, с которым я связался, был Цяо Гуаньхуа, которого я знал еще со времен моей работы в ООН. Тогда Цяо занимал пост заместителя министра иностранных дел и в 1972 году возглавлял первую делегацию КНР в ООН. Он представил свою страну мировому сообществу речью, в которой в равной степени раскритиковал и Соединенные Штаты, и Советский Союз.
Таким Цяо был, когда играл роль жесткого дипломата. Позже я узнал, что Цяо мог быть и спокойным дипломатом, заинтересованным в улучшении отношений своей страны с Соединенными Штатами. Во время неофициальных ужинов мы постепенно хорошо узнали друг друга.
Когда я как глава американской миссии связи в Пекине впервые позвонил ему, Цяо, который с тех пор поднялся по службе, став министром иностранных дел КНР, вспомнил время, проведенное в ООН. Вскоре после этого он пригласил нас с Барбарой на семейный ужин. Политические эксперты в других иностранных посольствах в Пекине, в частности в советском посольстве, скорее всего, заметили это и начали делать выводы. Нет никаких сомнений, что Цяо учитывал это, когда планировал ужин.
Получив образование в Германии, Цяо великолепно говорил по-английски. Он был женат на Чжан Ханьчжи, занимавшей высокий пост в китайском министерстве иностранных дел. Это была умная, привлекательная женщина, которая носила западную прическу, что было необычно в маоистском Китае. В отличие от многих других китайских руководителей во время бесед с иностранцами Цяо держался очень свободно. Он мог быть любезным, но иногда и резким. Его часто сравнивали с премьер-министром Чжоу Эньлаем.
Позже Цяо и его жена в силу стечения обстоятельств потеряли свои посты. В период междувластия он примкнул к фракции, выступившей против Дэн Сяопина, а она была слишком близка к Цзян Цин, жене Мао, ставшей впоследствии лидером "банды четырех". Когда осенью 1976 года "банда" была арестована и Дэн Сяопин вернулся к власти, Цяо и его жена разделили судьбу всех китайских руководителей, примкнувших к "четверке".
Однако, когда за два года до этого, осенью 1974 года, я приехал в Пекин, Цяо был еще восходящей звездой, человеком, с которым западные дипломаты стремились встретиться и поговорить, поскольку он был умен и достаточно откровенен.
Мы обсуждали грядущий визит Киссинджера, и, судя по тому, как Цяо отзывался о Генри, я мог сказать, что китаец высоко ценил американского государственного секретаря. Из этих разговоров я сделал вывод, что, по мнению китайских руководителей, Генри понимал их — и русских — лучше любого высокопоставленного западного дипломата. Когда огромный бело-голубой реактивный самолет Киссинджера с гербом Соединенных Штатов приземлился в Пекинском аэропорту, там собралось столько народу, как если бы прибыл