Читать интересную книгу Отныне и вовек - Джеймс Джонс

Из противоположного угла, оттуда, где стоял мегафон дежурного горниста, донеслись звенящие аккорды гитары и поплыла песня, разложенная на четыре голоса. Гармония была самая простая, но голоса, стройно переплетаясь, звучали хорошо, чистые ясные звуки неслись через двор. В медленно развивающейся мелодии выделялся голос Сэла, с заметной гнусавинкой, типичный голос южанина, хотя Сэл был длинноносый итальяшка из Скрантона, штат Пенсильвания. Пели блюз «Шоферская судьба».

«Валит с ног усталость… дорога далека… И баранку крутит… шоферская тоска… Ни семьи, ни дома… нечего терять… Грузовик, дорога… и тоска опять».

Безыскусственность печальной жалобы в голосе Сэла проникала в самую душу. Злость на Тербера и возмущение подкинутой подлянкой таяли, превращаясь в глубокую грусть, которую не выразишь словами. Все это было в песне, хотя слова ее, в сущности, ничего не значили, просто говорилось, что шофер грузовика устал и ему тоскливо.

Музыка неслась к нему через двор, где то вспыхивали, то снова тускнели медленно тлеющие огоньки сигарет, огоньки человеческих жизней, она поверяла заложенную в ней древнюю тайну рода людского, непостижимую, недоступную, неподвластную длинным скучным объяснениям, не укладывающуюся в рамки мудреных классификаций, — простая эта песня была совершенна, она все отдавала и ничего не требовала; слова ее не говорили ничего, но вмещали в себя все, что можно сказать. Песня одноглазого старика, который гнал упряжку быков по зеленым холмам Кентукки, песня индейца чокто, упрятанного в резервацию, песня раба, подставлявшего катки под каменные глыбы, чтобы воздвигнуть грандиозную пирамиду для фараона. В незатейливых, бессмысленных словах песни были он сам, и Вождь Чоут, и Пит Карелсен, и Эндерсон, и Тербер, каждый из них боролся по-своему, каждый шел своим, неведомым путем, но начало и неизбежный конец этого пути были для всех одинаковы. И каждый знал, как знает стрелок в цепи, спускающейся ночью с гор сквозь лесные дебри, что все остальные — рядом, каждый слышал приглушенные шорохи и стремился дать о себе знать, каждый хотел рвануться навстречу другим и быть вместе с ними, каждый хотел, чтобы о нем знали, но ни одному это не было дано, как не дано было печальному, чуть гнусавому голосу Кларка возвестить миру, что Сэл Кларк — вот он, здесь, и потому каждый из них был обречен в одиночку встретиться с тем, что ждало его впереди, во тьме, на чужой, не нанесенной на карты земле противника.

Маззиоли и прочие писари, собиравшиеся по утрам у Цоя поговорить об искусстве и жизни, были слепы. Он знал этот тип людей: с головой уходя в запутанные рассуждения, надежно прячась за пустыми доводами, они не видели, что истина, которую они мечтают постичь, — перед ними, окружает их со всех сторон, но к ней дозволено прикоснуться лишь на миг, а познать, разложив ее на составные части, и удержать навсегда — невозможно. Истина, которую они искали, была в мудрой глубине немудреной песни, в своей непритязательности песня передавала то, что никогда не передать сложнейшими словами, она восходила к истокам, к изначальной простоте, и картина жизни, словно высвеченная яркой вспышкой, внезапно становилась ясна тебе — ты все видел, но не мог объяснить, все понимал, но не мог выразить.

Писари, цари, мыслители — все они умели красиво говорить, и их речи давали им власть над миром. Шоферы, строители пирамид, солдаты-строевики — все, не умеющие красиво говорить, мощью своей немоты создавали этот мир, чтобы говоруны рассуждали о том, как править им и теми, кто его построил. А когда говоруны разрушали мир своей болтовней, шофер и солдат-строевик строили его заново, просто потому, что жадно искали способ как-то сказать о себе. И все это было в песне и в стонущем, заунывном, гнусавом голосе Сэла Кларка. «Валит с ног усталость… ни семьи, ни дома… шоферская тоска».

Обходя кучки солдат, рассевшихся вокруг жбанов с пивом, он прошел в угол двора и остановился рядом с небольшой толпой, какие всегда собираются вокруг гитариста. Сердцем толпы были пятеро исполнителей. Остальные — серая масса зрителей — почтительно стояли рядом и подпевали или слушали, подавленные превосходством творческого ядра. Энди с Кларком доиграли блюз и начали «Красавицу из Сан-Антонио». Пруит обошел собравшихся, прислушиваясь к песне, но не пытаясь проникнуть в середину толпы, и тут его заметил Энди.

— Эй, Пру! — позвал он, и в голосе его зазвучали заискивающие нотки. — Нам нужен гитарист. Иди сюда, присаживайся.

— Нет, спасибо, — коротко ответил он и повернулся, чтобы уйти. Ему было стыдно за Энди, как будто это он сам подлизывался.

— Да чего ты? Вали к нам! — настаивал Энди, глядя на него через проход в расступившейся толпе, но взгляд его бегал, посмотреть Пруиту в глаза он не мог.

— Точно, Пру, иди сюда, — с жаром подхватил Сэл, и его черные глаза засияли. — У нас тут здорово, что ты! Даже пиво есть. Слушай, — добавил он торопливо, осененный новой идеей, — я уже выдохся. Может, побренчишь за меня?

Сэл шел на величайшую жертву, но Пруита покорило другое — то, как бесхитростно он это предложил.

— Ладно, — коротко бросил он, подошел к Сэлу, взял протянутую гитару и сел в центре группы. — Что сыграем?

— Давай «Долину Ред-ривер», — простодушно предложил Сэл, зная, как Пруит любит эту песню.

Пруит кивнул, осторожно взял первый аккорд, и они дружно ударили по струнам. Пока они играли, Сэл то и дело порывался налить Пруиту пива.

— У Энди новая, конечно, лучше, чем моя, — Сэл кивнул на свою гитару. — Он мне ее продал по дешевке, когда купил себе новую. Малость разбитая, но мне сгодится, я на ней учусь.

— Верно, — согласился Пруит.

Сэл сидел перед ним на корточках, держа жбан с пивом. Он радостно улыбался, глаза были полузакрыты, голова склонена набок, и он пел своим постанывающим, чуть гнусавым голосом, заглушая всех остальных. Когда песня кончилась, он взял у Пруита служившую стаканом пивную жестянку и наполнил ее до краев.

— Держи, Пру, — сказал он заботливо. — Ты все играешь, а надо и свисток промочить. Когда долго поешь, пить хочется.

— Спасибо. — Пруит залпом выпил пиво, вытер рот тыльной стороной руки и посмотрел на Энди.

— Может, сбацаем мой «Грустный разговор»? — предложил Энди. Этот блюз был его коронным номером, и он не любил играть его в больших компаниях, но сейчас предлагал ради Пруита.

— Идет. — И Пруит взял вступительный аккорд.

— Я так ждал, что ты объявишься, — расслышал Пруит сквозь музыку голос Сэла. — Я так надеялся, что ты когда-нибудь посидишь с нами, старичок!

— Я был занят, — сказал Пруит, не поднимая глаз.

— Да, да, — закивал Сэл с пылким сочувствием, — я знаю. Слушай, захочешь еще поиграть на этой старой шарманке, бери, не стесняйся. Лезь прямо ко мне в шкафчик и бери, я все равно ее не запираю.

Подняв наконец глаза, Пруит увидел, что худое длинное смуглое лицо светится искренним счастьем, потому что Сэл потерял врага и приобрел друга.

— Идет, — сказал Пруит. — И спасибо тебе, Сэл, спасибо огромное. — Он снова склонился над струнами, чувствуя, что на душе стало тепло, потому что у него сегодня тоже появились два друга…

— Две девочки, — сказал Маджио и хлопнул на стол две дамы, одну из которых получил «в закрытую» на первой сдаче.

— Два патрончика, — усмехнулся Пруит, открывая двух тузов. Он протянул руку и сгреб горсть мелочи с одеяла. Когда он добавил мелочь к четырем долларам, выигранным им за эти два часа, игроки закряхтели и зачертыхались. — Еще немного наберу, — сказал он, — и пойду громить сарай О’Хэйера.

Они сидели за картами, когда из угла размытого дождем двора горнист пискляво протрубил «вечернюю зорю», и в сортир тотчас набежал народ успеть напоследок отлить, потом дежурный прошел по казарме, выключил свет, и в темной спальне отделения по ту сторону двустворчатых, качающихся на пружинах, как в баре, дверей уборной повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь похрапыванием и редким скрипом коек. А они продолжали играть с той всепоглощающей страстью, какую обычно приписывают любви, хотя мало кто из мужчин испытывает ее к женщинам.

— Я так и знал, — горестно сказал Маджио. С трагическим видом спустил лямку майки и почесал костлявое плечо. — Ты, Пруит, старая хитрая лиса. Прихватил на последней сдаче туза в пару к «закрытому» — клади карты на стол, а иначе пошел вон из нашего клуба! Вот как должно быть.

— У тебя, Анджело, нервы как канаты, — усмехнулся Пруит.

— Да? — сверкнул глазами Маджио. — В точку попал: как канаты. Давайте сюда карты, я сдаю. — Он повернулся к Кларку — Слышал, носатый? Пруит говорит, у меня нервы железные. — Погладив себя по длинному носу, Маджио шлепнул колоду перед Пруитом, чтобы тот снял. — Интересно, не заезжал ли случаем мой папаша в Скрантон? Жалко, я точно знаю, что он всю жизнь просидел в Бруклине, а то бы, Сэл, я хоть сейчас поставил на спор сто долларов, что ты мой братан. Если бы, конечно, у меня эти сто долларов были.