На мне по–прежнему оставалась та же одежда, которую я надела в день — как давно это было, — когда пошла на роковой обед с графиней и бароном. Платье испачкалось, на нём темнели пятна, похожие на кровь, может, от моих медленно заживавших порезов. Опухоль подбородка тоже спала, хотя мне по–прежнему было больно широко раскрывать рот, и с одной стороны болели зубы.
Кто–то вынул булавки из волос, которыми я закрепляла пряди, и теперь они свободно свисали на лоб и шею. Я, наверное, выглядела настоящим чучелом по сравнению с прежней аккуратной молодой леди, но тут не было зеркала, чтобы в этом убедиться. Влажный холод камеры заставлял меня кутаться в одеяло, как в шаль.
Не зная, чем заняться, я в тусклом свете комнаты принялась разглядывать одеяло — вовсе не такое грубое, как остальная постель. Осмотрев его, я поняла, что оно чем–то походило на то, каким я укрывалась в Аксельбурге. Несмотря на грязь, можно было разглядеть, что это бархат или парча, только такая грязная, что цвет определить невозможно.
В центре тяжёлого одеяла когда–то был вышит рисунок. Но, разглядывая его, я подумала, что нити вышивки нарочно выдернули с такой силой, что разорвалась сама ткань. Вроде бы это бьи какой–то герб, но настолько повреждённый, что с трудом проступали только его общие очертания.
Я насчитала четыре наступления темноты — мне казалось, что это означает приход ночи, — прежде чем набралась сил, чтобы попытаться встать. Ноги в чулках нащупали холодный пол, такой застывший, словно между камнем и моей кожей вообще ничего нет. Мне пришлось ухватиться за кровать, а потом за стену, чтобы сохранить равновесие.
Может, за мной наблюдали, хотя я не видела в двери глазка или щели в стенах. Но мне было всё равно. Я поставила своей целью окно, желая узнать, что за стенами тюрьмы.
Держась за стену рукой, я проделала медленное путешествие к окну, которое начиналось на уровне моих глаз. Из него дуло, и я по–прежнему куталась в одеяло, как в шаль.
Но со своего места я смогла увидеть только небо — ни верхушек деревьев, ни вообще никакой зелени. Меня это удивило. Я помнила, что Кестерхоф окружал лес. Прислонившись к стене, глубоко вдыхая свежий воздух, я собиралась с силами. Стало ясно, что нужно подняться выше, если я хочу что–то узнать. Значит, требовалось подтащить стул и забраться на него. Я не была уверена, что в своём нынешнем состоянии способна на такой подвиг. Но упрямо решила сделать то, на что совсем недавно считала себя не способной. Пошла назад и начала толкать стул к окну, сначала одним коленом, потом другим. И вот он упёрся в каменную стену.
Сбросив неуклюжее одеяло, я обеими руками ухватилась за подоконник, где из стены выступал каменный карниз. Немного постояла, собираясь с силами, и наконец, сделав последнее усилие, встала на стул и одновременно подтянулась на руках, избитых, со сломанными ногтями.
От открывшегося передо мной вида я пошатнулась и чуть не упала, еле удержавшись за стену. И снова выглянула.
Ни деревьев, ничего, только небо.
Где я? Это не Кестерхоф, который находится в долине и окружён остатками старого леса. Медленно, очень осторожно, чтобы не потерять равновесие и не упасть снова, я опустила руки и выглянула наружу. И чуть не упала в обморок.
Потому что смотрела с большой высоты, а я всегда плохо переносила высоту. Держась за подоконник, я сразу закрыла глаза, чтобы не видеть эту бездну, не чувствовать, что меня ничего не удерживает от падения, что я буду падать и падать, бесконечно…
Но я должна была узнать. Стиснув зубы так, что челюсть пронзила резкую боль, я продолжала бороться, по–прежнему не открывая глаз. Я ДОЛЖНА была узнать! То, что я сделала потом, далось мне гораздо труднее, чем встреча с разгневанным Конрадом фон Вертерном. Я заставила себя открыть глаза и не только посмотреть вниз, но и постараться разглядеть вертикальные стены и то, что под ними. Мне нужно было узнать, что такое моя тюрьма.
Ничего знакомого я не увидела. Лес, да, но далеко внизу. Я плохо переношу высоту и потому не могла судить, насколько далеко. Итак, меня увезли из Кестерхофа в какое–то место, которое считают более безопасным и укромным. Оно могло находиться где угодно в границах Гессена, и я никогда не узнаю, где именно.
Еле заставив себя выдержать этот осмотр, я наконец слезла со стула, послужившего мне лестницей. Закрыв лицо руками, я пыталась рассуждать логично, но какое–то время мозг мой словно погрузился в туман. Как меня привезли сюда… и когда…
Труда! Собственное положение настолько занимало меня, что воспоминание о девушке подействовало, как удар. У них имелись причины держать меня взаперти, но жизнь Труды для них ничего не значит. А она могла раскрыть их планы. Я вполне допускала, что барон способен на убийство, если оно может помочь осуществить его планы. А что ему нужно, я знала. Сокровище, груда золота и драгоценностей, которая стала моим проклятием, а не наследством.
Мне пришла в голову горькая мысль. Умирающий во дворце человек словно нарочно задумал всё это, чтобы прошлое никогда не смогло воскреснуть и напомнить об его позоре! После всего выпавшего на мою долю я готова была поверить в любую, самую дьявольскую интригу.
Я увлекла Труду вслед за собой в ловушку. Не имеет значения, что я не подозревала, как обойдутся со мной враги. Следовало быть гораздо осторожнее и не просить Труду сопровождать меня в Кестерхоф. В эти мрачные мгновения я почти поверила, что Труда мертва, погребена в глухом лесу человеком, вроде этого Глюка, наёмника графа, который впервые показал мне, что я целиком в их власти.
Чем я теперь могла защититься? Труде всё равно уже ничем не поможешь… разве что каким–то чудом мне удастся выбраться отсюда и обратиться к закону…
Закон? Какой закон? Закон здесь — воля курфюрста, а новый правитель вряд ли захочет помочь мне. Я раскачивалась взад и вперёд, безнадёжность положения ощущалась как новая серьёзная болезнь.
Нет! Я подняла голову, сжала руки в кулаки и посмотрела на дверь. Я ещё жива, силы отчасти вернулись ко мне. А пока жива, я должна была сделать… хоть что–нибудь.
Одеяло, упавшее с моих плеч, клубком лежало на полу. Я подняла его и бросила на кровать. Возможно, гнев придал мне сил, потому что я больше не шаталась, стояла твёрдо, несмотря на холодный пол под ногами.
И начала составлять перечень того, чем располагала. Тот, кто бросил меня в камеру, даже не позаботился обыскать жертву. Сунув руку в потайной карман, я нащупала свёрток. Он был на месте. Я достала его, не разворачивая, помяла. Я ведь не знала, когда появится моя молчаливая тюремщица. Золото никуда не делось. Можно ли подкупить эту женщину? Я сразу решила, что это глупо: она могла всё отобрать у меня и ничего не дать взамен. Добрую волю и честность я меньше все, го надеялась встретить в таком месте. Шея — да, и железное ожерелье по–прежнему было на мне. Коснувшись его, я пожалела, что оно такой тонкой работы и невозможно его использовать как инструмент или оружие.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});