После убийства мать специально поехала в Тулун, в ту церковь, где крестили сына и свершилось что-то важное, что ей хотелось понять. Там ей показали старинные синодики храма, где было множество женских монашеских имен, а также сохранявшиеся с той поры фотографии церкви с рядами монахинь подле нее. Разволновавшись, мать не спросила, был ли тут прежде женский монастырь или просто монашеская община. Ее поразило тогда, что уже крещение сына свершилось под тайным знаком монашества, и стало пониматься непонятное прежде: у всех ее детей нормальные семьи. И только самый ее красивый сын-первенец никогда не был женат.
Мать Нина вспоминает: «Он знал для девушек одно слово — сестра. Придет в клуб, девушки окружат его гурьбой: „Лёня, Лёничка пришел!“ А он им: „Сестренки мои, сестреночки!“ Нравился он девушкам и влюблялись в него. Одна девушка, зубной врач, уговаривала его: „Женись на мне, Лёня. Я тебе буду хорошей женой“. Я шутя говорю сыну: „Женись. Она мне зубы вставит“. — „Ага, — говорит, — она тебе зубы за месяц вставит, а мне за это до гроба с ней жить? Жена не палка, надоест — не выбросишь“. Уж как только его не пытались женить! Одна девушка к колдуну ходила привораживать сына и сказала ему: „Сделано тебе, запомни, сделано. Мой будешь или ничей!“ Не понимали его девушки. И я не понимала, что он лишь Божий, а больше ничей.
Сын был начитанный, работящий, непьющий. И местным парням было обидно, что девушки ставят его им в пример. Однажды восемь человек подкараулили сына ночью, повалили и избивали жестоко, а он лишь голову руками прикрывал. Сила у сына была немалая — мог бы, как следует, им надавать. Но характер такой — никогда не дрался и даже обиды ни на кого не держал. Только сказал наутро обидчикам: „Не умеете драться, а чего деретесь? Смотрите, на мне синяков даже нет“. Это правда — синяков на нем не было. Видно, Божия Матерь хранила его.
А незлобивым он был с детства. Помню, он так любил лошадей, что ради этого в подпаски пошел. У нас ведь в Сибири пасут верхами, и сын все каникулы пас коров. Я не нарадуюсь — зарабатывает, а мы бедно жили тогда. Останавливает меня однажды на улице председатель колхоза и говорит: „Пожалела б ты, Нина, сына. Да как ты его этому зверю-пастуху в подпаски отдала? Он же спьяну так бьет мальчонку, что ведь сдуру насмерть забьет“. О-ой, я бежать! Коров пасли далеко от деревни, и я пять километров бежала бегом. Смотрю, выезжает из леса на коне мой Лёня и спрашивает удивленно: „Мама, а ты чего здесь?“ — „По тебе соскучилась, сынок“. Молчим оба. А дома выбрала момент и спрашиваю: „Это правда, что тебя пастух бьет?“ — „Да ну, он отходчивый. Пошумит-пошумит и все“. Никогда он не жаловался и не роптал».
Позже в подпаски пошли младшие братья и рассказывали, что драчливый пастух уже больше не дрался, уважая Лёню. Так незлобие победило злобу.
* * *
«Замечайте события вашей жизни, — говорил преподобный Оптинский старец Варсонофий. — Во всем есть глубокий смысл. Сейчас они вам непонятны, а впоследствии многое откроется». И мать Нина, уверовав в Бога, стала заново пересматривать свою жизнь, понимая многое уже по-другому.
Мать Нина рассказывает: «Жили мы без Бога и с одной мыслью: как бы выбиться из нужды? Я работала уборщицей на четырех работах, а платье было всего одно. Постираю к празднику — вот и обновка. А Лёня был моей главной опорой, и мы, как две лошади в одной упряжке, тянули вместе большую семью. Бывало, приду с работы усталая, а сын мне белье стирать не дает: „Мама, давай я постираю. Ручищи у меня, смотри, какие огромные!“ И правда, так выстирает — добела, до хруста, что женщины дивятся.
В колхозе платили тогда копейки, и мы на август уходили в тайгу. У нас в сельпо принимали ягоды и соленые грузди по 50 копеек за килограмм. Мы с Лёней по 25 килограмм брусники в день из тайги выносили. А груздей нарежем — не донести. Тащим с Лёней на палках-коромыслах по четыре ведра каждый, и младшие дети сколько могут несут. На меня моя тетка, помню, ругалась: „До чего ты жадная на работу — ни себя, ни детей не щадишь. Одни мослы от детишек остались“. А мы, правда, выхудаем за сезон, зато детей обуем, оденем. И идут уже в школу нарядные мои труженики-ученики.
Порядок в доме был такой — каждому с утра даю задание: тебе дров наколоть, тебе хлев вычистить, а тебе воды наносить. Лёня был огонь — быстро все сделает. И рвется младшим помочь: „Мама, Лена еще маленькая. Давай я за нее работу сделаю?“ — „Сынок, — говорю, — а вырастет Лена ленивой. Кто лентяйку замуж возьмет?“ Гулять полагалось, когда дело сделано. А еще я почему-то боялась уличных компаний — мало ли что дети там наслушаются? Сперва наказывала, чтобы играли у себя во дворе. А потом и наказывать не пришлось — дети очень любили друг друга, и своего общества им хватало — все же пятеро.
Однажды соседка попрекнула меня: „Все картошку копают, а твои дети гуляют“. — „А чего им не гулять? — говорю, — вон с утра сколько выкопали! Не отстаем от людей вроде, а пока впереди идем“. Тут она как заплачет: „А мой сын лодырь — не хочет копать! Бью его, все руки отбила, а не любит работать и все“. А мои дети в работе были горячие, и свои праздники были у нас.
Я „докопки“ картошки всегда устраивала. Денег нет — займу, а накуплю подарков: арбуз, баранки, конфеты. Сын зароет подарки в конце последних борозд, а где что закопано, никто не знает. Тут не работа пойдет, а веселье, и все, как львы, рвутся вперед. А докопаем картошку до подарков, костер разложим, — вот и праздник.
Трудно жили, но дружно. Переезжали мы несколько раз. Я все „райское место“ искала, то есть где побольше земли. И вот земли у нас было уже 70 соток, свой хороший дом с усадьбой, а в усадьбе всего: коровы, свиньи, овцы, куры, своя пасека и моторка для рыбной ловли. Я в пекарне тогда работала — хлеб горячий всегда был к столу. Не нарадуюсь, что встали на ноги, а у Лёни грусть порою в глазах. Однажды сказал совсем непонятное: „Вот живем мы, мама, а как не живем. Неживые мы будто и давно умерли“. А я не пойму, о чем он? Хорошо ведь живем!
Не понимала я сына, конечно. Уж больно он книги любил читать! До утра, бывало, сидит за книгой, а у меня досада в душе. Сама я, пока не пришла к Богу, одну тоненькую книжку прочла. Названия не помню, про принцессу. А принцесса была такая несчастная, что открыла я книгу и про все позабыла: дети голодные, обед подгорает, а мне дела нет — так принцессу жаль. Не могла оторваться, пока не дочитала. И решила: нельзя мне читать — детей упущу, зарастем грязью. И не читала с тех пор ничего.
А Лёня все с книгой. И все ему мало! Я сержусь: „Что толку от книг? Одно мечтанье!“ У меня же свое мечтанье — поросят еще прикупить.
Запомнился случай. Лёне было 16 лет и поехали мы с ним на поминки. Народу съехалось много. Смотрю, старики окружили Лёню и с уважением слушают его. Я удивилась, а старики говорят: „Умный сын у тебя, Нина. Образование бы ему дать“. Дома рассказываю мужу: „Иван, говорят, сын у нас умный. Может, зря мы его затуркали с картошкой и поросятами“? А что мы могли тогда ему дать?»
После восьмилетки Лёня окончил железнодорожное училище, дающее одновременно образование за 9 и 10 класс, и до армии работал машинистом мотовоза. В армии он получил специальность электрика, а отслужив, устроился по этой специальности на траулер Сахалинского морского пароходства ловить рыбу. Отплавал пять лет, побывал в Северной и Южной Америке и в скандинавских странах.
Мать Нина вспоминает: «В плавание Лёня уходил на полгода, а в отпуск приезжал, как дед Мороз, — большой мешок за плечами и чемодан в руке. Вытряхнет вещи из мешка и скажет: „Вот — разбирайте. Шмотки привез“. Все заграничное, модное — нас оденет, и соседям подарки еще привезет. Народу набежит — все расхватают, а Лёне, смотрю, не осталось ничего. Мне обидно. Вот привез он себе из-за границы хорошую кожаную куртку и ходил в ней. Смотрю, уже выпросили куртку у него. „В чем ходить будешь? — говорю сыну. — У тебя даже куртки нет“. А он спокойно: „Ну нет и нет“.