Эжен Раймон поглядел своими светлыми, как стекло, глазами на мать своей жены Гудрун.
— Мы взяли штурмом германские позиции, мама. Немцы отчаянно удерживаются в своих последних окопах. Мы боролись дни, недели — земля дымится от крови. Проволочные заграждения начинены извивающимися в судорогах человеческими телами. Воздух полон криками умирающих…
Баронесса заглянула сквозь его стеклянные глаза в его душу и ей хотелось крикнуть… — Но ведь ты же мертв, Эжен Раймон! — В мистическому ужасе ей захотелось подскочить. Она чувствовала, как ужас ледяным холодом обдал ее сердце. Но с ее губ не сорвалось ни единого звука. Ее взгляд с мучительной тоской был прикован к Вилльяму Грею.
— Это невозможно, это никак невозможно! — беззвучно пробормотала она. Это только сон! Мистификация. Вилльям, как ты мог так быстро примчаться из восточной Африки? Твое письмо, пересланное мне Красным Крестом через Женеву, все еще лежит в серебряной шкатулке на столе.
Тогда англичанин заговорил и неожиданно показал две сломанные руки, и только теперь баронесса Матильда поняла с мучительной ясностью, что это кровь, эта кроваво-красная лента, лента чести и мучения на груди летчика. Он сказал:
— Немцы под командой Леттова-Форбека у Невалы прорвали наш фронт! Мама! Мы имели над ними несметный перевес! Нас было сто тысяч! Немцев была маленькая кучка… Изголодавшиеся туземцы-аскари с белыми предводителями… фермерами, солдатами! О, дорогая мама, что это была за битва! Я еще видел, как они стремились достигнуть португальской границы… Потом…
Несчастная женщина, всплеснув руками, закрыла лицо, но сейчас же снова опустила руки.
— А ты! А ты, Кнут Горст! Отец моего златокудрого внука Генриха! Муж моей горячо любимой Евы! Кнут Горст?
Но командир германской подводной лодки не открыл глаз. Зато его голос звучал ясно и уверенно:
— Мы стоим непобедимые на востоке и западе. Вы слышите! Орудия генерала фон Белова во главе пятой армии из германцев и австрийцев отбросили итальянцев к реке Пиаве. Кадорна напрасно послал на смерть полумиллион людей! Сети в Океане… Голубые тени! Зеленая бездна!.. Товарищи! Еще пять минут! — он опустил голову.
— Кнут Горст! Кнут Горст! Ты утонул! Твоя подводная лодка утонула! Ты мертв! Что за смерть! О, мои сыновья! Вы храбрые! Ах, какое горе! Что за мука!
Вдруг вспыхнул свет и прогнал ночную тень. Горничная дрожа стоит перед баронессой Матильдой фон Бренкен.
— Барыня! Вы так громко кричали. Что с вами? Милая, дорогая барыня, не смотрите так страшно на меня.
Баронесса все еще сидела в резном кресле, в котором в течение многих столетий отдыхали князья-кондотьеры. В ее глазах царила пустота.
— Анна! Смотрите! Вы видели… Сыновей?
— Я ничего не видела, барыня! Ничего!
— Который теперь час?
— Часы остановились, барыня. Но теперь уже очень поздно. Уже под утро.
Тогда баронесса фон Бренкен поднялась и сказала:
— В таком случае я потеряла одного сына и трех зятьев. Мертвые посетили меня!
Онемев от ужаса, простая немецкая девушка стояла ломая руки. Собака где-то громко завыла. Потом она с воя перешла на тихое жалобное скуление…
XXIII
Но судьба отчасти смилостивилась.
Баронесса фон Бренкен потеряла только трех зятьев. Трое принадлежавших к семье фон Бренкен, лежали далеко на полях битвы, мертвые!
Но сын Вольдемар в эту страшную ночь поборол смерть, которая уже протягивала к нему свою руку. Или чудовищная сила заключалась в стройном мальчишеском теле танцовщицы, которая своим дыханием вырвала из когтей смерти лежавшего в бреду Вольдемара?
Вольдемар фон Бренкен не умер. В течение долгих месяцев он находился в глухом полубесчувственном состоянии. Никто ничего не знал с нем. Советское правительство, несколько популярных членов которого часто бывали в уцелевшем флигеле особняка, не имело ни малейшего понятия о тайне, скрытой в спальне агента, потому что Лу де Ли была агентом советских вожаков еще до того, когда власть не находилась в их руках. Лу де Ли была агентом таинственных кругов, посылавших своих шпионов из Пекина, Шанхая, Дели и Токио. Лу де Ли отлично знала богатство черных туч, собиравшихся над землей, из которых в один прекрасный день должен был пойти кровавый дождь. Луде Ли, как мать, как возлюбленная ухаживала за своим пленником. Потому что Лу де Ли полюбила человека, который с неслыханной смелостью собирался похитить с ее лба роковой бриллиант дома Романовых.
Наступила весна. Вольдемар едва сознавал это. Он очень медленно возвращался к миру действительности. Месяц проходил за месяцем. Но за эти месяцы Лу де Ли узнала все, что она хотела знать, все, что заставляло содрогаться ее сердце, все, что превращало ее быстро вспыхивавший гнев, в ненависть и жестокость.
* * *
— Настя, — тихо произнес однажды Вольдемар фон Бренкен, — Настя.
Лу давно уже знала о том, что ее пленник, разыскиваемый советской властью по всей России, "курьер царицы". Она узнала это из всего того, что он рассказывал в бреду. Но когда послышалось имя Настя, то Лу, изумленная, оторвалась от письма, которое она только что, нахмурив брови, писала герцогу Блюхеру в Германию, который был сторонником советов и собирался отправиться в Китай, будто бы для того, чтобы водрузить советскую звезду в стране желтой расы. Но Лу лучше знала, в чем дело. Этот искатель приключений, потомок славного рода Блюхеров, отправлялся в Китай для того, чтобы завоевать себе государство, азиатское государство.
— Настя! — еще раз воскликнул больной.
— Настя! — повторила Лу и, склонившись над ним, посмотрела ему прямо в лицо своими золотистыми глазами, которые мерцали загадочным светом.
— Кто такая Настя?
Больной замолчал. Как будто голос подсознания успел предупредить его, что больше ничего нельзя говорить. Но потом тоска взяла свое, и он в третий раз произнес ее имя, и, когда Лу бархатным голосом спросила: — Настя, и? то Вольдемар машинально и бессознательно ответил:
— Настя Урбанова!
Лу кивнула головой, поднялась и вышла в соседнюю комнату. При помощи странной формы ключа она отперла ящик письменного стола. Она вынула оттуда связку документов, довольно толстую и, судя по внешнему виду, часто бывшую в употреблении, и начала перелистывать их, ища чего-то.
— У… Ур… Урбанова… Анастасия Урбанова… по подозрению… Петропавловская крепость… 26 октября 1917 года.
Она улыбнулась и вошла обратно в комнату своего пациента.
Но у входа она неожиданно остановилась и широко раскрытыми глазами посмотрела на Бренкена, который в белой повязке вокруг головы сидел на кровати и неподвижно смотрел на нее.