Читать интересную книгу Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена - Татьяна Бобровникова

Замечательно, что все это в точности согласуется и с характером действующих лиц, и с обстоятельствами. Зимой 129 года на небе действительно видны были два солнца. Туберон был фанатичным поклонником Панетия, а потому буквально бредил астрономией. Приход в самую рань и немного неуместные вопросы — совершенно в его духе. Сам Сципион всю жизнь очень любил Ксенофонта. В высшей степени естественно, что он ссылается на его мнение о Сократе. Поэтому я намеренно привела столь большую цитату — она позволяет нам услышать как бы голос самого Публия.

Далее, в «Государстве» Платона, с которым полемизировал и которому подражал Цицерон, речь идет о справедливости. И наши герои заговаривают о справедливости. Но как это сделано! Друзья вспоминают, как много лет назад, во дни их юности, в Рим приехал Карнеад, знаменитейший философ-скептик, который все отрицал и все опровергал отточенными доводами диалектики. Своим красноречием он покорил римлян: молодежь толпой ходила за этим волшебником. И вот, чтобы показать силу своей философии, он один день со старанием доказывал, что существует справедливость, а на другой день с блеском опроверг ее существование. Это истощило терпение римлян старого поколения, и слишком красноречивый философ был изгнан из города.

Так вот, мы знаем, что Сципион и Лелий как раз были в числе тех самых молодых людей, которые ходили за Карнеадом (Cic. De or., II, 154–155). Его удаление было для них тяжким разочарованием. В то же время они прекрасно понимали, что изгнание Карнеада — вовсе не ответ на его искусные доводы. И вот у Цицерона они решают вновь оживить в памяти все его построения и постараться их опровергнуть. Они уговаривают Фурия Фила на время взять на себя роль Карнеада: повторить его мысли с еще большим числом примеров и отстаивать его мнение. И все это тоже так естественно, живо, так в духе Сципиона и его друзей, что можно поверить, что такой разговор и правда велся.

И, наконец, подобно Платону, Цицерон заканчивает свой диалог грандиозным видением, которое объясняет, кто такой человек и каково его место во вселенной. Но опять-таки, что это за видение! Это знаменитый «Сон Сципиона». И время, и место этого сна выбраны с удивительным искусством. И встреча с Масиниссой, и его рассказы, и само видение — все это настолько достоверно, что трудно отрешиться от мысли, что Публий и правда видел такой сон.

В диалоге «О дружбе» мы можем наблюдать не менее любопытное явление. Трактат представляет собой как бы длинный монолог Лелия. Причем рассуждения самого Цицерона искусно переплетены с подлинными словами Лелия и Сципиона. И что важнее всего, настроение, которым пронизан диалог, — то самое, которое сквозит во фрагментах речи Лелия на могиле друга, написанной как раз в то время, когда происходит диалог.

Иными словами, если перед нами и «исторический роман», то роман, написанный лучшим специалистом по той эпохе, человеком, всю жизнь прилежно изучавшим характер своих героев, а такой роман может стать надежным историческим источником. Цицерон помогает нам поближе присмотреться к нашим героям.

II

Двадцать пять лет отделяло нежного застенчивого юношу, который когда-то, краснея и смущаясь, заговорил с Полибием, от насмешливого и сурового цензора, заставлявшего трепетать римских всадников. На первый взгляд могло показаться, что у этих двух людей нет ничего общего, что тот нежный юноша умер навеки. Но это было заблуждением. Тот мальчик был жив, и его милые черты часто проглядывали в суровом лице цензора.

Он был все тем же щедрым, приветливым и дружелюбным человеком, что и прежде. И теперь это поражало всех еще больше, чем раньше. Некогда он был просто знатным юношей. Теперь это был знаменитейший человек в мире, за которым, задыхаясь, бежал владыка Египта и толпами ходили александрийцы, и вот этот-то человек был прост и мил со всяким, совершенно лишен заносчивости и высокомерия и никогда не ставил себя выше ни одного из гостей, как бы молод, безвестен и незнатен он ни был.

По-прежнему он поэтически любил природу, тосковал, когда долго не был на воле. «Я не раз слыхал от своего тестя (то есть от Сцеволы Авгура, о котором только что шла речь. — Т. Б.), — рассказывает Красс Оратор у Цицерона, — что его тесть Лелий всегда почти уезжал в деревню вместе со Сципионом и что они невероятно ребячились, вырываясь из Рима, точно из тюрьмы. Я бы не осмелился говорить такие вещи про столь великих людей, но сам Сцевола любит рассказывать, как они под Кайетой и Лаврентом развлекались, собирая раковины и камушки, не стеснялись вволю отдыхать и забавляться» (Cic. De Or., II, 22). Для Сципиона не было большего наслаждения, чем бродить по лесам или по берегу моря, или ясным зимним днем посидеть с друзьями на освещенном солнцем лугу (De re publ., 11, 18). Собаки, лошади и охота по-прежнему были предметом его самого горячего увлечения. Иногда с его уст срывались забавнейшие фразы, свидетельствующие об этой страсти. Так, в своей программной цензорской речи он говорит, что нечто — вероятно, добрые нравы — послужит Риму надежнейшим оплотом, как… Какое сравнение он выберет? Как броня, стена, крепость, щит? Ничего подобного. Как строгий ошейник, то есть ошейник с шипами, который собаки носят для защиты от волков (ORF-2, Scipio minor, fr. 15). Немало надо повозиться с собаками и ошейниками, чтобы применить столь неожиданный образ! В другой раз, говоря со своим другом, философом Панетием, о важности учения и философии, он сказал буквально следующее:

— Как обычно отдают объездчикам коней, которые неистово бушуют после частых боевых трудов, так и людей, необузданных и самоуверенных из-за счастливых обстоятельств, следует как бы ввести в круг разума и науки (Cic. De off., 1,90).

Целая картина из жизни лошадей!

И, как прежде, какая-то особенная пленительная черта Сципиона состояла в том, что он странным образом соединял любовь к самым умным, ученым занятиям и совершенно детским играм. Они с Лелием по-прежнему бегали вокруг стола и бросали друг в друга салфетки или играли в такие ребяческие игры, что Цицерон, как мы видели, рассказывает об этом с некоторым смущением. Зато Сципион ненавидел пышные парадные обеды, на которых ему было невыразимо скучно.

Когда я думаю о том, как Сципион проводил свой досуг в каком-нибудь прелестном уголке Кампании на берегу Неаполитанского залива, я вспоминаю, что он учился живописи и ваянию, причем учился у лучших наставников Греции. И я невольно представляю себе, что ясным утром он сидел иногда над морем и рисовал волны и скалы. Кто знает? А может быть, он рисовал портреты приятелей и делал дружеские шаржи, так что он и его веселый кружок умирали от смеха.

Все считали его какой-то ходячей энциклопедией и задавали, не стесняясь, самые разные вопросы.

— Публий Африканский, почему на небе видно два солнца? — спрашивал Туберон, дни и ночи занимавшийся астрономией.

— Публий Африканский, правда ли, что царь Нума был учеником Пифагора? — спрашивал ученый юрист Манилий.[103]

— Публий Африканский, расскажи о государственных системах, — просили другие.[104]

И Сципион обстоятельно и терпеливо отвечал на все вопросы.

Но больше всего поражает в Сципионе даже не его феноменальная эрудиция, а удивительная способность сходиться со всяким. Как он смог завоевать сердца столь разных людей? Философы и воины, старики и юноши, греки и римляне, ученые люди и невежественные солдаты — все одинаково страстно тянулись к Сципиону. Это никак нельзя объяснить тем только, что он был благородным человеком. К сожалению, подчас бывает, что подобного рода люди отнюдь не вызывают у окружающих стремления приблизиться: в лучшем случае ими восторгаются издали, а иногда их высокие совершенства буквально подавляют знакомых. Во всяком случае так было со знаменитым Катоном Младшим, настоящим рыцарем без страха и упрека, чья мрачная суровость и высокая добродетель наводили некоторый ужас на римлян. Но со Сципионом все было иначе. Этот столь строгий человек притягивал людей как магнит. Именно как магнит. Это прекрасно показали последующие события. В самом деле. Кружок состоял из очень умных, ученых людей. В течение многих лет эти люди привыкли собираться и обмениваться мыслями. Эти встречи стали для них насущной потребностью, вошли в плоть и кровь. Они очень любили друг друга. Но вот умер Сципион, и кружок распался. Это значит, что все эти люди тянулись к нему лично, именно он возбуждал у них стремление мыслить и рассуждать. Если мы приблизим к магниту кусочек железа, вскоре мы заметим, что он приобретет свойства магнита и, в свою очередь, начнет притягивать другие железные вещи. Мы можем составить целую цепь из железных предметов, которая будет свешиваться с магнита, причем каждое звено в этой цепи на время само становится магнитом. Но стоит нам убрать настоящий магнит, как цепь распадется и каждый кусок превратится в обычную железку. Так было и с кружком. Пока Сципион был жив, он заряжал всех членов кружка, и они влеклись друг к другу и привлекали новых членов. Но как только его не стало, все они превратились в ничем не связанных друг с другом людей. И все вспоминали о его характере с восхищением. Он был, «как я слышал от старших, в высшей степени кротким», — вспоминает Цицерон (Mur, 66). «Что мне сказать о его чудесном характере, — говорит у Цицерона Лелий, — …о его доброте к друзьям?» (De amic., 3).