Читать интересную книгу Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

– Хорошо, что вы этого не сказали.

– Мы знаем, что сделал это не любитель. Но должен признаться, что с пятницы мы не продвинулись в расследовании фактически ни на шаг.

– Вы говорите «мы». Имея в виду полицию Ситки?

Хотел бы он видеть ее глаза в этот момент. Ландсману вдруг показалось, что собеседница с ним играет. Что она знает о его подвешенном состоянии.

– Ну не совсем.

– Отдел убийств?

– Нет.

– Вас и вашего напарника?

– Тоже нет.

– Тогда я, извините, в недоумении. Кто эти «вы», не продвинувшиеся в расследовании убийства моего сына?

– В данный момент… Это что-то вроде теоретического расследования.

– Вот как?

– Предпринятого независимым учреждением.

– Мой зять утверждает, что вас отстранили от работы за посещение острова. Вы якобы проникли в дом, оскорбили мужа, обвинили его в том, что он был Менделе плохим отцом. Арье сказал, что у вас отняли значок.

Ландсман снова прокатил бутылку по вискам:

– Да. это верно. Учреждение, которое я имею в виду, бляхами не располагает.

– Только теориями?

– Совершенно верно.

– Какими, например?

– Например… Вот например. Вы иногда, возможно, даже регулярно, общались с Менделе. Получали от него весточки, знали, где он. что с ним. Сын иногда вас навещал. Посылал зам открытки. Возможно, вы даже виделись изредка, тайком. То, что вы благосклонно согласились подвезти меня домой, может дать мне намек в этом направлении.

– Нет, я не видела сына более двадцати лет. А теперь уж и не увижу.

– Но почему, госпожа Шпильман? Что случилось? Почему он покинул вербоверов? Что случилось? Чем был вызван разрыв? Спор, ссора?

Минуту она не отвечала, как будто преодолевала привычное молчание, как будто приучаясь к мысли, что надо будет кому-то говорить о Менделе, да еще светскому полицейскому. Или же привыкая к приятной мысли о том, что можно будет вспомнить о сыне вслух.

– Этот выбор я сделала за него сама…

25

Тысяча гостей, иные аж из Майами-Бич или из Буэнос-Айреса. Семь фур и грузовик «вольво» с едой и вином. Кучи подарков и подношений, сравнимые с горами Баранова. Три дня поста и молитвы. Семейство клезморим Музикант – это же половина, симфонического оркестра! Все Рудашевские вплоть до древнего деда, в дымину пьяного, палящего в воздух из допотопного нагана. Целую неделю в коридоре, перед домом и за угол, на два квартала до Рингельблюм-авеню – очередь из желающих получить благословение от короля женихов. День и ночь в доме и вокруг него шум, гвалт, как будто чернь вздумала бунтовать против законных государей.

До свадьбы час, и они все еще ждут. Мокрые шляпы и мокрые зонты. Вряд ли он увидит и услышит их столь поздно, вникнет в их мольбы, в их печали. Но кто может знать, чего ждать от Менделе… Он всегда оставался непредсказуемым.

Она стояла у окна, глядя сквозь щелочку в шторах на просителей, когда приблизилась служанка и сказала, что Менделя нигде нет и что к ней пришли две дамы. Спальня госпожи Шпильман выходила окнами в боковой двор, но между соседними домами открывался вид до угла: мокрые шляпы и мокрые зонтики, евреи сомкнулись плечо к плечу, мокнут и ждут, надеясь кинуть взгляд…

День свадьбы, день похорон.

– Нигде нет, – повторила она, не отворачиваясь от окна. Ее охватило ощущение тщетности и завершенности, безнадежности и свершения, как будто во сне. В вопросе не было смысла, но она все же спросила: – А куда он делся?

– Никто не знает, мэм. Никто его не видел с прошлого вечера.

– С прошлого вечера…

– С этой ночи.

Прошлым вечером состоялся форшпиль для дочери рабби штракенцеров. Прекрасный выбор. Девушка талантливая, красивая, с живинкой, которой не отличались сестры Менделя и которой он восхищался в своей матери. Конечно, невеста из штракенцеров, сколь бы совершенной она ни была – выбор неподходящий. Знала это госпожа Шпильман. Задолго до того, как подошла к ней эта девушка-служанка и сказала, что Менделя в доме никак не найдут, что он ночью исчез, знала она, что никакая степень совершенства, никакая красота, никакой внутренний огонь в девушке не сделают ту достойной ее сына. Но всегда и во всем встречаются изъяны, и нет в мире совершенства. Между выбором, определенным Всевышним, благословен будь Он, и реальностью ситуации под чуппой. Между заповедью и ее исполнением, между небом и землей, между мужем и женой, меж Сионом и евреем… Имя этим изъянам – мир. Лишь приход Мессии загладит изъяны, закроет трещины, сотрет различия, расстояния, уничтожит барьеры. До тех пор над бездной могут вспыхивать искры, яркие искры могут перелетать через барьеры, проскакивать, как между электрическими полюсами, и мы должны быть благодарны за их мимолетные вспышки.

Именно так она бы все объяснила, обратись Менделе к ней с сомнениями по поводу предстоящего брака с дочерью штракенцского ребе.

– Муж ваш сердится, – сообщила девушка по имени Бетти, как и остальные служанки, приехавшая с Филиппин.

– Что он говорит?

– Ничего не говорит, мэм. Потому и видно, что сердится. Послал людей на поиски. Мэру позвонил.

Госпожа Шпильман отвернулась от окна. Фраза «Свадьбу пришлось отменить» метастазами ползла по телу. Бетти принялась подбирать с турецкого ковра обрывки салфеток.

– Что за женщины пришли? Какие женщины? Вербоверские?

– Одна, может быть, и вербоверская. Другая точно нет. Только сказали, что хотят с вами поговорить.

– Где они?

– Внизу, в вашем кабинете. Одна вся в черном, под вуалью. Как будто у нее муж умер.

Госпожа Шпильман уж и не вспомнит, когда это началось, когда к Менделю примчался первый одержимый безнадежностью, отчаявшийся, мечущийся в поисках чуда. Может быть, первые пробирались украдкой к заднему крыльцу, обнадеженные носившимися над островом слухами о чудесах. Служила у них в семье девушка, чрево которой запечатала неудачная операция в детские годы, еще в Цебу. И взял Мендель одну из куколок, сделанных им для сестер из тряпочек и булавочек, и вложил меж деревянных ножек куклы благословение, написанное карандашом, и сунул куклу в карман девушки-служанки. И прошло десять месяцев после этого события, и родила Ремедиос здорового сыночка. Или, пожалуйста, вот вам Дов-Бер Гурски, водитель Шпильманов. Попал он на баксы, десять штук задолжал русскому штаркеру-костолому, что делать? Нет, не беспокоил Менделя скорбный Гурски, сам подошел к нему юный чудодей, вручил Гурски пятидолларовую бумажку и сказал, что авось все и изменится к лучшему. Двух дней не прошло, как получил Рурски письмо из адвокатской конторы в Сан-Луи. Дядюшка, о котором Гурски и думать забыл, оставил ему полмиллиона. К менделевской бар-мицве сирые и убогие, больные и умирающие, проклятые и обездоленные уже стали костью в горле семейства. Перлись косяками днем и ночью, ныли и клянчили. Госпожа Шпильман приняла меры для защиты сына, установила приемные часы и правила поведения. Но ребенок ее владел даром. Дар требует бесконечного раздаривания.

– Не могу я сейчас их видеть, – сказала госпожа Шпильман, садясь на свою узкую кровать, затянутую бельем из грубот о полотна с подушками, которые она вышила еще до рождения Менделя. – Не могу видеть этих ваших дам. – Иногда, отчаявшись пробиться к Менделе, женщины обращались к ней, к ребецин, и она благословляла их как могла и чем могла. – Мне нужно завершить свой туалет. Через час свадьба, Бетти. Всего час! Его еще найдут.

Долгие годы ждала она его предательства. С тех пор, как поняла, что Менделе таков, какой есть. Слово для матери ужасное, связанное с хрупкостью костей, ранимостью, беззащитностью перед хищниками. Ничто птицу не защищает, кроме перьев. Да и крыльев. Конечно же, взлет, полет… Она поняла сына раньше, чем он понял себя сам. Вдохнула с мягкого детского затылка. Прочитала послание, закодированное в торчащих из-под коротких штанишек коленках. В девичьей стеснительности, с которой он опускал глаза, когда его хвалили. А позже она не могла не заметить, хотя сам мальчик пытался это скрыть, как он смущается, заикается, розовеет, когда входит какой-нибудь из Рудашевских или некоторые из его кузенов.

Все время, пока она подыскивала невесту, устраивала помолвку, планировала свадьбу, госпожа Шпильман внимательно следила за сыном, старалась уловить его нежелание или неприятие. Но он ничем не проявлял недовольства ее планами, неверности долгу своему. Иногда шутил, с сарказмом, даже непочтительно, насмешливо. Мол. Святое Имя. да будет Он благословен, тратит время, как хлопотливая мамаша, составляя парочки еще не рожденных душ. Однажды подхватил оставленный сестрами кусок белого тюля, накинул себе на голову и, пародируя голос и манеры своей нареченной, принялся перечислять и расписывать физические и иные изъяны некоего Менделя Шпильмана. Все потешались, но в ее сердце встрепенулась испуганная птичка. Если не считать этого инцидента, сын казался непоколебимым в верности шестистам тринадцати заповедям, учению Торы и Талмуда, родителям, верующим, для которых представлял собой путеводную звезду. Конечно же, он еще найдется.