Уже смеркалось, когда я добрался до улицы де-ля-Пляж. Я стоял у подножия холма и смотрел на эту узкую улочку. Признаюсь честно: я не просто опасался, даже можно сказать — боялся идти туда. Сам не знаю почему. Иногда так случается, особенно когда едешь куда-то далеко, чтобы посетить что-нибудь или встретиться с кем-нибудь выдающимся. Трудно сделать последний шаг. Мой дед всегда был для меня вдохновляющим примером для подражания и даже фигурой легендарной. А здесь мне предстояло столкнуться с реальностью — увидеть место, где он жил и где умер.
Стараясь держаться ближе к обочине, я пошел вверх по холму. По обе стороны улицы расположились небольшие магазины, в каждом из них предлагали один и тот же набор безделушек, лезвия для бритья, зубную пасту, гуталин и сыр в банках. Я смотрел на эмалевые квадраты — номера домов на стенах магазинчиков. Сердце мое громко застучало. Семнадцать, потом восемнадцать, девятнадцать, двадцать… уже совсем близко… и вот он — дом номер двадцать один по улице де-ля-Пляж.
Даже не верилось, что я добрался и стою у двери дома, на том самом месте, где когда-то давно, в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, моего деда сбил сдававший назад грузовик с кока-колой. В то время на этой улице было двустороннее движение: вот уж странно, поскольку здесь и одной машине не поместиться. Улица шла по такому крутому склону, что машины еле тащились вверх. Но местные таксисты умудрялись гонять и здесь, мастерски выжимая из моторов своих автомобилей последние силы. Они виляли от обочины к обочине, чтобы обеспечить хоть какое-то сцепление с дорогой своим лысым шинам.
Я встал спиной к проезжей части, чтобы рассмотреть здание. Забор из больших квадратных каменных блоков был таким высоким, что оставалось только гадать, что находилось за ним. Войти внутрь можно было под арку с синими воротами из кованого железа, укрепленными стальным листом. Над воротами висела скромная мраморная табличка с надписью «Вилла Андалусия».
Глубоко вздохнув, я позвонил. Немного подождал. Никакого ответа. Позвонил еще раз. Ответа опять не последовало. Я уже было собрался возвращаться вниз по холму в «Сесиль», когда к воротам подошла женщина лет пятидесяти с лишним. У нее были пышные седые волосы, стянутые в узел, и по-матерински мягкое лицо, на котором выделялись большие очки. Я был поражен исходящей от нее аурой — теплом и каким-то особым благородством, которым вся она как бы светилась. В руках женщина держала корзину с сиамским котом.
Я почувствовал затруднения, пытаясь объяснить на своем слабом французском, что я — внук сына афганского вождя, который когда-то жил здесь, на вилле «Андалусия».
— Вы говорите по-английски? — спросила женщина с американским акцентом.
— Да.
Тогда заходите.
К вилле вела крутая лестница. Она была выложена круглыми ракушками по краям и каменными плитками по центру. Немецкая овчарка, нервная и старая, бросилась к двери, но была резко остановлена хозяйкой, которая скомандовала ей: «К ноге». Справа от входа я увидел отдельное здание, выходившее окнами на улицу. Как выяснилось, в нем и жила американка, которую звали Памела. Вилла находилась на самом верху лестницы, ступени которой проходили в тени под пологом из вьющихся растений.
Памела сказала, что хозяин живет в вилле, и предложила устроить встречу с ним завтра утром. Мы недолго поболтали о книгах. Памела производила впечатление женщины начитанной. Оказывается, она прочла мои исследования об Эфиопии и поисках копей царя Соломона, а также читала книгу моего деда об Афганистане. Мало того, она даже знала биографию моей бабушки — как та покинула Шотландию ради Гиндукуша.
Не прошло и получаса после того, как я позвонил у дверей, а мы с Памелой уже сидели в небольшом кафе и ели рыбу, поджаренную на филе. Я спросил свою собеседницу, как долго она живет на улице де-ля-Пляж.
— Уже двенадцать лет, — ответила она.
— Вы живете одна?
— Нет. У меня есть кошки-компаньонки.
— А что привело вас сюда? — поинтересовался я.
Памела заглянула в стакан, где плескалось местное красное вино.
— Страсть к чудесам, свойственная молодости, — сказала она твердо. — В шестьдесят пятом году я жила в Бруклине и однажды случайно узнала, что югославское торговое судно отправляется из США в Восточную Европу. Не раздумывая, я договорилась, чтобы меня взяли на борт. Первая стоянка была в Танжере. Для меня это был экзотический Восток. Я планировала провести на берегу два дня, но задержалась на два месяца. Запахи и звуки, великолепие красок — все это так меня ошеломило.
Памела рассказала, что долгие годы потом она провела в путешествиях по Средиземноморью и Северной Африке. Хотя она побывала во многих странах, но ее первой, самой сильной любовью всегда оставалось Марокко. Памела возвратилась в Соединенные Штаты и открыла марокканский ресторан в Лос-Анджелесе, но даже этого оказалось недостаточно, чтобы успокоить ее сердце.
— Как-то утром, — тихо сказала она, — я пошла и купила билет в один конец, и прибыла сюда с парой чемоданов и своей любимой попутчицей из кошачьего племени. И с тех пор никогда не оглядывалась назад.
Я рассказал ей о своем деде, который переехал в Танжер после смерти жены.
— Кем бы ты ни был, Марокко захватывает тебя. Прежде чем человек понимает это, у него появляются дом, друзья, и он забывает о своих трудностях.
Я спросил Памелу, как отнеслись ее американские друзья к тому, что она обосновалась в Танжере.
— Они пытались вернуть меня.
— Почему?
Памела посмотрела на меня в упор и вздохнула.
— Да потому, что они за меня боялись.
На следующее утро я проснулся ни свет ни заря. Спать на плоскости, наклоненной к полу под углом в сорок пять градусов, было неудобно, но это неудобство не шло ни в какое сравнение с жутким желанием пописать в гостинице без туалета. Я освободил мочевой пузырь прямо на пути в кухню соседнего засиженного тараканами ресторана. Мне хотелось бы поскорее об этом забыть.
Памела велела мне прийти на встречу с хозяином дома к девяти тридцати. Она договорилась о встрече и ушла заниматься со своей любимой кошечкой, которую именовала компаньонкой.
Дверь мне открыл стройный подтянутый мужчина лет шестидесяти. Крашеные черные волосы, блестящие на свету, были тщательно зачесаны на левую сторону его квадратной головы. Он представился как Давид Ребибо и сказал, что является одним из последних оставшихся в живых марокканских евреев и что его семья владеет виллой «Андалусия» уже более ста лет. Я спросил хозяина дома, не помнит ли он моего деда.
— Разве можно забыть такого человека? — быстро ответил он. — Это было очень давно, во времена моей молодости. Но мы, бывало, сиживали вместе на балконе, и он рассказывал мне о своих странствиях.