Очень похоже на то, что признание состава преступления необходимым орудием квалификации является очередной фикцией, признанием основанием квалификации того, чего в реальной жизни не существует. На самом деле с квалификацией преступления все обстоит максимально просто: с одной стороны, в законе (диспозиции) имеется описание вида преступления (кражи вообще, оскорбления вообще, изнасилования вообще и т. д.), с другой – существует реальное поведение, по своим признакам соответствующее признакам, отраженным в диспозиции. И здесь квалификация представляет собой не что иное, как сопоставление реального события по его определенным характеристикам с описанием вида преступления в законе. На первый взгляд, признаки вида преступления и есть состав преступления («диспозиция с точки зрения уголовного права есть состав преступления»[414]), однако нам непонятна необходимость существования двух категорий (диспозиции как описания вида преступления и состава преступления), дублирующих друг друга, ведь в диспозиции всегда описаны обязательные признаки вида преступления и именно они вполне достаточны для квалификации преступления. В то же время эти же самые признаки должны иметь место и в реально совершенном событии, только тогда возникает преступление как факт реальной жизни.
Сторонники состава преступления в ответ на это говорят, что состав шире диспозиции. В. Н. Кудрявцев анализирует ситуацию на примере кражи и утверждает, что в диспозиции речь идет только о тайном хищении и чужом имуществе; другие элементы там не предусмотрены; поэтому нужно говорить о составе кражи, в которую должны быть включены субъект преступления (ст. 19, 20 УК) и субъективная сторона, устанавливаемая путем толкования. При этом автор понимает, что диспозиция – достаточно широкое понятие, охватываемое Особенной и Общей частями УК, но остается на своих позициях, поскольку некоторые признаки устанавливаются путем толкования.[415] Странная позиция: сначала законодатель не без участия В. Н. Кудрявцева создает не совсем приемлемую для толкования норму, поскольку вводит в диспозицию ст. 158 УК термин «хищение», требующий дополнительного толкования, вместо такого описания кражи, при котором определение ясно представляло бы вид преступления (например, кража – это тайное изъятие чужого имущества или тайное завладение чужим имуществом). Всем было бы понятно, что совершением кражи имущество выводится из владения собственника или другого лица, что в законе указан способ завладения, что этим самым потерпевшему причиняется вред, что мы столкнулись с преступлением с материальной диспозицией; что коль скоро в диспозиции не указана возможность неосторожного причинения вреда, то на основании ч. 2 ст. 24 УК это преступление следует признать умышленным; что на основании ст. 19 и 20 УК мы имеем дело с определенным субъектом, что ст. 30 и 32–35 УК позволяют нам определиться с оконченным или неоконченным преступлением и наличием или отсутствием соучастия. И все это базируется на диспозиции статьи. Единственное, чего здесь нет, так это конкретного вида умысла; что ж, давайте введем его в диспозицию и отразим в Особенной части совершение кражи с прямым умыслом (тайное завладение чужим имуществом, совершенное с прямым умыслом), в результате закон станет более точным и нам при квалификации будет вполне достаточно диспозиции без какого-либо обращения к эфемерному составу.
Мы готовы согласиться с тем, что «состав сам есть структура преступления»;[416] однако из этого следуют два решения: либо состав преступления является лишь техническим термином, не имеющим самостоятельной отдельной от преступления сущности, либо состав преступления – лишняя категория, существование которой фиктивно, условно и в целом неприемлемо, поскольку засоряет теорию и практику, использующих непонятную научную абстракцию. На наш взгляд, наиболее истинно второе решение. Для того чтобы исключить состав преступления из категорий научно и практически значимых, достаточно правильно анализировать само преступление (точнее, его вид и реальное воплощение) с двух позиций – сущности преступления (его понятия и признаков) и структуры преступления (его объективной и субъективной сторон). На последней и базируется квалификация преступления; не на составе преступления как чем-то эфемерном, а именно на конкретной структуре вида преступления, как она отражена в диспозиции уголовного закона.
Столь же неприемлемо и признание состава преступления основанием уголовной ответственности. По данному вопросу также нет однозначного решения ни в теории уголовного права, ни в уголовном законе. Криминалисты XIX – начала XX в. не придавали вопросу оснований уголовной ответственности особого значения, исходя, по-видимому, из той аксиомы, что за преступлением должно следовать наказание. И только к середине XX в. теория советского уголовного права начала разрабатывать основания уголовной ответственности.[417] Однако на этом фоне все еще часто специалисты использовали термин «условия» уголовной ответственности, понимая под таковыми вменяемость и возраст,[418] состав преступления,[419] умысел и неосторожность[420] и т. д. В УК РСФСР 1960 г. была введена категория оснований уголовной ответственности, под которыми понимались умышленное или неосторожное совершение предусмотренного уголовным законом общественно опасного деяния (ст. 3 УК). Теория уголовного права преимущественно начала писать о множестве оснований уголовной ответственности; вместе с тем появилась точка зрения, согласно которой основанием уголовной ответственности признавалось деяние, содержащее признаки состава преступления.[421] Постепенно последняя позиция стала господствующей и была закреплена в ст. 8 УК РФ 1996 г.
В результате возникла странная ситуация. Во-первых, уголовное право ушло от аксиоматичного соотношения между уголовной ответственностью или наказанием и преступлением в сторону фиктивного соотношения между уголовной ответственностью и составом преступления. Во-вторых, все это произошло на фоне невнятного представления о самом составе преступления и его структуре. В-третьих, основанием уголовной ответственности признано деяние, содержащее признаки состава преступления, при том, что в таком случае понятие деяния становится противоречивым (в ч. 1 ст. 14 УК виновность выведена за пределы деяния, в ст. 8 УК деяние включает в себя и виновность). В-четвертых, законодатель соотносит с основанием уголовной ответственности состав преступления – категорию, не определенную им самим, тогда как и аксиоматично, и логично уголовная ответственность должна быть связана с совершенным преступлением, определение которого присутствует в законе (ч. 1 ст. 14 УК), и гораздо проще было бы признать основанием уголовной ответственности только преступление, опираясь на сам закон.
Таким образом, гораздо продуктивнее признавать основанием уголовной ответственности совершение преступления. Критикуя Н. В. Лясс за такой подход, М. Д. Шаргородский приводит весьма странные аргументы в обоснование господствующей точки зрения. Прошу читателя простить меня, но приведу эту аргументацию в полном объеме. Автор пишет: «Верно, конечно, что нельзя отождествлять преступление и состав преступления и это необходимо учитывать при толковании ст. 3 Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик, предусматривающей основания уголовной ответственности. Верно, что закон установил, что основанием ответственности является совершение преступления, но ведь закон установил и то, что преступлением признается только общественно опасное деяние, предусмотренное уголовным законом (ст. 7 Основ), а это и приводит к выводу, что состав преступления является единственным основанием (курсив мой. – А. К.) уголовной ответственности».[422] Любопытно здесь стремление автора признать желаемое за действительное. Он согласен с тем, что в законе (ст. 3 Основ) основанием уголовной ответственности было признано преступление, но уж больно жалко расставаться с составом – этой закрепившейся в сознании юристов фикцией; и тогда М. Д. Шаргородский вводит понятие состава туда, где его просто нет: с одной стороны, он верно пишет о деянии, предусмотренном уголовным законом, а с другой – что в этом проявляется состав преступления. Нет в законе состава преступления, там есть только диспозиция нормы, описывающая признаки вида преступления. Очень похоже на то, что лишь при подобной манипуляции терминологией и становится возможным признание состава преступления или деяния, содержащего состав преступления, основанием уголовной ответственности.
И последнее. Нет никаких оснований разграничивать смежные виды преступлений и преступления от иных социальных проступков по составу преступления, поскольку признаки вида преступления закреплены в уголовном законе, и по признаку противоправности, который базируется на признаках отдельных видов преступления, всегда нужно разграничивать и виды преступления между собой, и преступления от остальных проступков.