милость, не судите его строго. Совсем бедолага опустился…
Руджеро только мягко покачал головой:
— Я пришел не осуждать чужую беду. Братья моего ордена сами избрали нищету своим уделом. Благодарю вас, достопочтенный мессер Барбьери. Благослови вас Господь.
Простившись с лавочником, он вышел на улицу и задумчиво посмотрел на человека, которого указал ему хозяин. Самый обыкновенный попрошайка. Руки-ноги на месте, испитое лицо, с виду лет пятьдесят, но, скорее всего, меньше. С такими разговор несложен.
Перейдя переулок, доминиканец размеренным шагом приблизился к Сверчку.
— Густав? — спросил он холодным тяжелым тоном, глядя на нищего из-под чуть опущенных век.
— Э… Да, я… — Сверчок вскинул голову и неловко завозился, подтягивая к себе драную суму, будто монах собирался ее стащить. — А я что? Чего я-то?
Водянистые глаза забегали, и нищий с деланой неуклюжестью стал подниматься. Однако Руджеро уже приметил, как тот пружинисто оттолкнулся от мостовой левой рукой, и прищурился:
— Не пытайся бежать. Переулок с обеих сторон охраняется. Густав по кличке Сверчок, именем святой католической церкви ты арестован по обвинению в убийстве брата доминиканского ордена, помощника секретаря святейшей инквизиции.
Попрошайка онемел. Воспаленные веки задрожали, задергалась нижняя челюсть, будто Густав пытался прожевать слишком крупный кусок. А отец Руджеро, несколько секунд полюбовавшись эффектом от своих слов, так же холодно добавил:
— Сейчас ты будешь препровожден в крепость и допрошен. Попытки изворачиваться и лгать, а также запираться будут пресечены с помощью особо пристрастного допроса. Повернись спиной и сложи руки.
Нищий отшатнулся и ударился спиной в стену. Лицо исказилось, мертвенно побледнев под слоем грязи.
— Святой отец, — забормотал он, давясь словами, — не надо… не надо в крепость… и особо не надо… пристрастно. Да что ж это! — взвизгнул он вдруг. — Какого секретника? Зачем в убийстве?
Руджеро шагнул ближе:
— Не ори. Мне доподлинно известно, что ты был знаком с убитым несколько дней назад доминиканским монахом по имени брат Ачиль.
— Так знаком… знаком-то — это ж еще не убил. Я и не знал, что он того… — Густав повалился на колени, надсадно всхлипывая. — Святой отец! Я все расскажу, как на духу, вот вам крест, чтоб мне до конца жизни черепки глиняные жрать! Не губите только! — Он вдруг замер, кусая заскорузлые пальцы. — А ведь я… я вам и про убивца расскажу. Я знаю, кто убил! Вот вам крест святой, знаю! Это он, он!
Руджеро брезгливо оглядел скорчившегося у его ног оборванца и процедил:
— Я дам тебе всего одну возможность меня убедить. Попытаешься лукавить — встретишь ночь в подвале. Поднимайся. За мной.
Нищий торопливо встал на ноги и засеменил вслед за инквизитором.
Монах не искал сложных путей. Он привел Густава в первую же тратторию и бросил хозяину:
— Мне нужен уединенный угол для приватной беседы, и никаких любопытных ушей!
Трактирщик оказался человеком опытным. Поклонившись до самого пола, он сопроводил нежданных посетителей в тихий угол пустующей питейной залы, услужливо вытер стол, предложил выпить и растворился в воздухе, будто чад от тощей свечки.
Руджеро несколько минут хранил молчание, бесстрастно разглядывая сизое лицо Сверчка. Тот ерзал на скамье, поминутно потирая нос рукавом рубища и поглядывая на инквизитора умоляюще-растерянными глазами. Наконец монах нарушил молчание:
— Рассказывай, Густав. Подробно. Ничего не пропуская. Учти, ты не первый в моей службе лживый пропойца. Ты в большой беде, и выручить тебя может лишь чистосердечное и искреннее покаяние.
Попрошайка гулко икнул, съеживаясь. А потом заговорил, все ускоряя поток слов:
— Святой отец… Я пропащий человек, тут и сказать-то нечего. Дезертир. Пью горькую уж сколько лет. И воровать не брезговал, и подраться случалось. А только не душегуб я, матерью покойной клянусь! Я ж чего… Подошел ко мне клирик. Ну, вот навроде вас. Худой эдакий, смурной. Говорит, ищет он татя одного. Страсть до чего опасного поганца. Ловкий тот, бестия, и голову задурить умеет, что твой черт. Мол, в лавку Барбьери он захаживает. И коли я его примечу — так надо за ним приглядеть и узнать, где он хоронится. И следить надо с умом. Он-то, вишь, какая штука… слепой он. И оттого чуткий. Ему в спину глядеть нельзя. Мол, глянул — отвернись, потом снова глянь. Жуть божья… Вот. Ну, я-то что. Мне велели, деньгу сунули. А я — я ж святых отцов уважаю! Что я, вовсе нехристь? Я все чин-чинарем. Углядел его. Раз упустил, моя вина. Но второй раз уж не оплошал. Нашел тратторию, брату-доминиканцу все рассказал без утайки. И все. Ничего боле не знаю, вот вам крест!
Сверчок замолчал, хрипло дыша. По лбу струился пот, промывая в грязи причудливые узоры и стекая на лоскутья воротника. Руджеро испытующе смотрел на него.
— Хорошо, — без выражения промолвил он, — пока допустим, что я тебе верю. Но ты обещал назвать убийцу. Я слушаю.
Густав взвился, будто укушенный клопом:
— Так он это, святой отец! Поганец слепой! Некому больше, вот вам крест!
Руджеро поморщился:
— Не злоупотребляй святыми словами, Густав. И вздора не мели. Моему брату по вере голыми руками сломали шею. Калеке это не под силу.
— Не под силу?! — Сверчок едва не кричал, почуяв, что издали повеяло избавлением. — Да вы ж его не знаете, святой отец! Я ж за ним следил! Какой он, к собакам, калека? Он к Барбьери зашел, так дочка хозяйская попросила с товаром подсобить. Двухпудовый мешок на плечо закидывает и не морщится. Даром что тощий! А раз в питейной сидел, так кто-то ему арбалет припер. Кабы вы видели, как он скошенный рычаг руками разгибает! Калека, тьфу! Не хужей других, вот вам… того, честное слово! И шею сломать — это вам как доброе утро! Убивец — он убивец и есть!
Инквизитор снова помолчал, мерно постукивая пальцами по столу и глядя нищему в глаза. Он превосходно знал, что нервы попрошайки натягиваются до предела. Повременив еще миг, он отрубил:
— Название траттории?
— Так это… «Шлем и гарда». — Сверчок утер пот рукавом, оставляя на лице бесформенные мазки. — Тута она, недалеко, в паре кварталов.
— Имя убийцы?
Густав побледнел, тут же побагровел, подбородок дрогнул.
— Не знаю, святой отец, — проскулил он, — вот честное слово! Дочка лавочника его раз окликнула. Простенько так… Пеппо, что ли. Да я не уверен, она негромко так, полушепотом. Он-то получше моего слышит.
Отец Руджеро еще немного помолчал, уже больше для собственного развлечения, а потом ровно промолвил:
— Ты жалок, Сверчок. Я не знаю, убийца ли этот слепой парень. Но ты и правда невиновен. Тебе не хватило бы духу сломать человеку шею. Для этого нужна некоторая