Тогда же Станислав Лем впервые встретился с братьями Стругацкими.
«Но с ними мне как-то не везло, — вспоминал он в 1975 году. — Только однажды мне удалось повидать их вместе; это было как раз в Ленинграде; потом, сколько я ни приезжал, встречался с ними лишь порознь… В тот первый раз Стругацкие решили меня испытать: во время разговора на стол поставили бутылку коньяку с тремя звёздочками, и как только бутылка пустела, волшебным образом появлялась следующая. Но у них ничего не получилось, я не позволил себя на этом поймать и ушёл с честью…»
Однако Борис Стругацкий рассказывал об этом несколько иначе.
«Что касается воспоминаний Лема по поводу его встреч с АБС, то здесь расхождения наши максимальны. Я, например, точно помню, что втроём (АБС + Лем) мы не встречались никогда. Эпизод с распитием коньяка — да, имел место, но происходило это в Питере, в самом начале шестидесятых, в большой компании ленинградских писателей (Варшавский, Брускин, Брандис, БНС, ещё кто-то), напитки действительно лились рекой, и пан Станислав действительно поглощал их с удивительной стойкостью и без каких-либо вредных последствий для хода беседы. По-моему, аналогичная встреча и примерно в те же времена имела место и в Москве — там были Громова, Нудельман, АНС, Парнов, кажется, и там пан Станислав тоже был на высоте. Он вообще — прекрасный полемист, интереснейший собеседник и великий эрудит. Потом они встречались (спустя лет десять) с АНС в Праге, на юбилее Чапека, и тоже там общались за рюмкой чая, но, опять же, без меня… Такие вот аберрации памяти»{82}.
Видимо, Лем действительно ошибался.
Существуют рабочие дневники братьев Стругацких, в которых все их встречи, как правило, фиксировались. Так вот, в 1962 году Аркадий приезжал в Ленинград только в ноябре, уже после отъезда Лема. И тогда же записал в дневнике: «23 ноября. Сегодня ровно неделя, как я в Ленинграде. Приезжал Лем. Выступил по радио. Сказал, что больше всех в СССР из фантастов ценит Стругацких и Ефремова. Очень лестно».
25
Поездкой в СССР Станислав Лем остался доволен.
Славомир Мрожек это почувствовал (письмо от 9 декабря 1962 года):
«Я недавно прочитал скопившиеся номера “Le Mond” (у каждого с возрастом возникает газетка для завтрака), и у меня появились сомнения. Что власть разрешила, то власть может и отменить. А последняя атака на художников и музыкантов, которые несмело отошли от обязательных тра-ля-ля, избиение абстракционистов, отбирание у беззащитных атональных композиторов их малых деточек и бросание их под бешеные копыта[37], это разве не предостережение? А что будет с литературой, можно ли будет писать что-нибудь, нет, не против Сталина, а попросту интересное и политически нейтральное о людях, или же любой психологический рассказ должен будет содержать несколько слов вроде: “Иван Васильевич вспоминал свою ногу, отгрызенную палачами в минувшем навсегда периоде культа личности” лишь для того, чтобы пройти цензуру? Нет, как-то мне это не нравится. А то, что после годов толерантности джаз снова стал агентом и духовным врагом русского народа? Что скажешь, переводчик, а? Тебе я поверю, если сумеешь убедить»{83}.
Лем сразу на это ответил:
«Что касается твоих вопросов, то ты выбрал неправильный адрес, поскольку я вообще никакой строй не защищал и никак не идентифицировал с ним мои позитивные настроения, даже наоборот; и тешило меня только то, что там (в СССР. — Г. П., В. Б.) всё-таки есть те, кто мыслит и спонтанно творит. Я вообще не понимаю, с чего ты взял, что я пою какие-то гимны в честь строя? Мне даже стыдно, что мы могли дойти до такого непонимания. К тому же, когда я выезжал из СССР, там всё это только начинало раскручиваться. Теперь, видимо, стала жизненной следующая фаза синусоиды. Но о проблемах самовозбуждающихся колебаний нашей системы я давно уже писал в моих “Диалогах”, только никто их не читает, но тут уж я не виноват…»{84}
26
В конце 1950-х годов Станислав Лем купил небольшой дом в посёлке Клины, который уже тогда входил в состав Кракова. Подвал дома занимали кладовая и гараж, первый этаж — кухня и комната, в которой жила мать Барбары, а на втором этаже располагались спальня и кабинет.
Здесь писатель продолжил свою работу.
Работу безусловно успешную — теперь это было ясно.
И дело не только в таланте рассказчика, в воображении, в широких знаниях, сложившихся в определённую систему, — дело было ещё в удивительной работоспособности. Даже если с утра работа по каким-то причинам не задавалась, это не сбивало писателя с толку. Неудачные страницы он безжалостно уничтожал и снова и снова правил рукопись. Выпадали периоды, когда он каждый день писал по статье. А ведь была ещё переписка — с друзьями, писателями, переводчиками. На вопрос Владимира Борисова о возможном количестве писем, написанных Станиславом Лемом, секретарь писателя Войцех Земек ответил: «Наверняка он написал их несколько тысяч (а может, даже несколько десятков тысяч), не считая, конечно, электронных. Ежегодно он писал сотни писем. Если перемножить это на шестьдесят лет его профессиональной работы, получим очень приличное число…»
«Ритм нашей корреспонденции, — иронизировал Лем в письме Славомиру Мрожеку (декабрь 1962 года), — ускорился до такой степени, что, кажется, и делать уже ничего нельзя, кроме как писать письма и отвечать на них»{85}.
И Лем, и Мрожек с опаской следили за переменами, происходящими в Советском Союзе. Их очень насторожила статья в «Правде» о некоем учёном, которого интерес к абстракционизму якобы привёл к измене родине. Их удивляли советские несоразмерно жёсткие статьи о джазе. «Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь». Когда в Польше вышла книга воспоминаний маршала А. И. Ерёменко (1892–1970) «Битва на Волге», они с изумлением узнали, что Сталинград отстояли, оказывается, не под руководством товарища Сталина, а чуть ли не под руководством товарища Н. С. Хрущёва. И т. д. и т. д. Вплоть до анекдотов. «Что это там такое — шестьдесят метров длиной и ест только капусту?» Ответ: «Очередь за мясом».
Книги Станислава Лема выходили теперь не только в странах социализма.
Писатель заключил договор с Японией на перевод романа «Солярис». Роман «Астронавты» вышел в Италии, Финляндии, Франции и Японии, в США опубликовали «Тринадцатое путешествие Ийона Тихого», там же появилась большая статья о писателе — в «The New York Times». Это радовало. Как-то Лем из газет узнал о том, что самая большая в мире пещера находится в Словении. Как же так? Почему никто не сообщил ему об этом, когда он путешествовал по Югославии? Впрочем, дела складываются хорошо, в той же Югославии намечен выход двух книг, значит, увидим и самую большую пещеру.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});