Читать интересную книгу Россия и ислам. Том 2 - Марк Батунский

«Один из народов, принявших ислам, первоначальный распространитель его (арабы. – М.Б.), отличался, правда, любовью к науке и просвещению». Но и значимость арабов Данилевский всячески преуменьшает, хотя на сей раз его аргументы были вполне заурядными с точки зрения современной ему историографии и философии истории: «Но что же, однако, произвел он (арабский народ. – М.Б.)? Он сохранил в переводе, большей частью искаженном, некоторые творения греческих философов и ученых; но они гораздо лучше и полнее сохранились бы, если бы страны, отвоеванные арабами, продолжали составлять часть греческой империи. Арабы сообщили также Европе некоторые открытия и изобретения Китая и Индии, но и в этом отношении заслуга их имеет совершенно отрицательный характер. Заняв промежуточные страны, сделав их недоступными европейцам, они составили преграду не столь непреодолимую, завесу не столь непроницаемую, как, вероятно, сделали бы это племена монгольские или татарские. Но ежели бы эти страны, отделяющие запад от крайнего востока, хранившего плоды древнейшей культуры, продолжали быть седалищем христианства и греческой образованности, хотя и склонявшейся к своему упадку, – не сделали бы, по всем вероятностям, того самого торговая промышленность Венеции, Генуи и других итальянских республик?»117

И в дальнейшей трактовке Данилевского образ ислама, история его формирования, функционирования и видоизменения его культурных структур ничем не отличаются от вековечных стереотипных обвинений западогенного преимущественно характера.

Так, «религия Магомета прямо враждебна» искусству, и только в архитектуре «представили магометанские народы изящные образцы». Но, тут же вновь переходит в наступление Данилевский, ставя во главу угла мысль о «жестокости и фанатизме» ислама: «…неужели мечети Каира и Дамаска, узорчатые мраморы Альгамбры заключают в себе истинный смысл и значение магометанского движения, выкупают собой реки пролитой им крови, которыми оно ознаменовалось? Удовлетворился бы наш ум, если бы результаты наплыва варваров на образованные страны грекоримского мира ограничивались готическими соборами, зубчатыми стенами и башнями средневековых замков?»

Ислам и культура – это, по Данилевскому, понятия диаметрально друг другу противоположные.

«Сколько бы мы ни искали, – заверяет он, – мы не отыщем оправдания магометанства во внутренних культурных результатах сообщенного им движения. С этой точки зрения, оно всегда будет представляться загадочным, непонятным шагом истории»118.

Короче, ислам не повлек за собой «положительных, самостоятельных результатов».

В чем же тогда искать «оправдания этому историческому явлению»? Только «во внешних, служебных отношениях к чужим, посторонним целям». И вот здесь-то Данилевский разъединяет – одинаково, пожалуй, им презираемые – «германо-римский» и мусульманский миры:

«…Мы видим, что общий существенный результат всей истории магометанства состоит в отпоре, данном им стремлению германо-римского мира на Востоке, – стремлению, которое еще до сих пор живо в народах Европы, и которое составляет необходимую принадлежность той экспансивной силы, того естественного честолюбия, которым бывает одарен всякий живучий культурно-исторический тип, стремящийся наложить печать свою на все его окружающее»119.

Но если так, то есть ли хоть частица положительного в «общей идее, существенном смысле магометанства»?

Есть, отвечает Данилевский. Она заключается «в той невольной или бессознательной услуге, которую оно оказало православию и славянству, оградив первое от напора латинства, спасшее второе от поглощения его романо-германством, в то время, когда прямые и естественные защитники их лежали на одре дряхлости (византийцы. – М.Б.) или в пеленках детства (славяне. – М.Б.). Совершило оно («магометанство». – М.Б.) это, конечно, бессознательно, но, тем не менее, совершило – и тем сохранило зародыши новой жизни, нового типа развития (славяно-православного. – М.Б.), сохранило еще одну черту разнообразия в общей жизни человечества, которым (т. е. все тем же славяно-православным этносам. – М.Б.) предстояло быть задавленными и заглушенными могучим ростом романо-германской Европы»120.

В том же духе – который вполне может быть назван «антигуманным», «фанатично-телеологическим» и т. п. – оценивает Данилевский власть ислама над балканскими православными:

«Магометанство, наложив свою леденящую руку на народы Балканского полуострова, заморив в них развитие жизни, предохранило их, однако же, излеянною на них чашею бедствий, от угрожавшего им духовного зла, – от потери нравственной народной самобытности».

Отказ «магометанскому движению» в какой-либо позитивно-самостоятельной исторической роли обуславливает и такой широкозахватывающий (при всей его очевидной нелепости) ход Данилевского: Османская империя – это лишь марионетка в руках коварной Европы, на протяжении пяти веков существования этого государства видевшей в нем только «средство распространить свою власть и влияние на народы греческого и славянского православного мира».

Но, думаю, читателю будет интересно, как Данилевский пытается обосновать «главнейшую цель русской государственной политики, от которой она никогда не должна отказываться». Это – «освобождение славян от турецкого ига, разрушение оттоманского могущества и самого турецкого государства» 21.

Европа, пишет Данилевский, повернула от борьбы с турками «к их защите и покровительству», – шаг, для Запада вполне логичный (и потому никак не могущий даже быть названным «изменой»). Он, этот шаг, совпал, подчеркивает Данилевский, со следующими двумя случившимися в середине XVIII в. событиями: во-первых, «с ослаблением внутренней силы и энергии Турецкого государства, что лишило его всякого угрожающего значения для спокойствия самой Европы, но, вместе с тем, лишило и той охранительной способности, которую оно бессознательно и невольно оказывало православию и славянству»; во-вторых, с «возмужалостью истинной, от века уготовленной, законной, сознательной защитницы православия и славянства – России»122.

С возникновением «самобытной славянской силы», полагает Данилевский, турецкое владычество потеряло всякий смысл: «магометанство окончило свою историческую роль. Царство Филиппа и Константина воскресло на обширных равнинах России. Возобновленная Карлом Западная римская империя германской национальности, которой в наши дни соответствует политическая система европейских государств, из нее родившихся, – получила себе противовес в возобновленной Иоаннами (III и IV. – М.Б.), Петром и Екатериной Восточной римской империи славянской национальности… Мысль о таковом значении России… в гениальной русской монархине (Екатерине. – М.Б.) и в гениальном… Потемкине-Таврическом. С этого времени турецкая власть обратилась в исторический хлам. Эта сила лишилась способности творить, хотя бы и невольное, бессознательное добро и сохранила лишь возможность к одному злу – к бесцельному и беспричинному угнетению»123.

А на следующей странице прямо говорится, что на самом деле «борьба с исламом» – это лишь предлог и только.

«…как одно время напор германского мира против славянства принял характер борьбы против магометанства, так и славяногреческий отпор имеет в течение этого периода тот же характер (Данилевский хочет сказать «видимость». – М.Б.) борьбы против магометанства. Она, замаскировав собою истинных борцов (т. е. православный мир и романо-германскую Европу124. – М.Б.), не дала историческим врагам125 стать лицом друг к другу и узнать друг друга»126.

Но как бы там ни было, роль «всего магометанства» кончилась; оно стало уже «эпизодом во всемирной истории»127. Несмотря на то что где-то в конце своей книги Данилевский отпускает комплимент «строгому единобожию магометанства»128, задача сводится лишь к тому, чтобы стереть с лица земли последние оплоты исламской (а по сути – западной) духовной и политико-военной мощи.

2. Николай Федоров: очередной воинствующе-антиисламский вариант славянофильства

И чаадаевская, и другие, близкие ей по своему западнобежному накалу, теории, так или иначе касавшиеся проблем Ислама, не были в теоретическом плане убедительны, и прежде всего из-за эмпирической недостаточности и терминологических барьеров, снижавших их доказательность. В сильнейшей степени подверженное воздействию историзма – и притом преимущестенно «панлогическому» историзму гегелевского типа, – западничество вело к релятивизации прошлого и, значит, к обесценению будущего, делая весьма скудной сферу выбора постоянно актуализируемых духовных возможностей России. При всем том, что оно неутомимо боролось с шовинистическим (и тесно с ним связанным ультраправославным) фанатизирующим обезличением реальности, что оно явно и неявно вело к признанию реальности всех культурных форм (в том числе, как мы видели, и мусульманских) и «всех богов», когда-либо рождавшихся в лоне бытия, – оно тем не менее в описываемые времена оказывалось зачастую лишенным, как любил выражаться Хайдеггер129, «собирающей силы». Дело, по-видимому, в последовательно-позитивистской130 основе западничества. Она же, с точки зрения ее теоретических оппонентов, делает человека обладателем множества истин, но тем самым закрывает ему путь к единой Истине о мире, о человеке, о его экзистенции131.