И все же в один прекрасный день он набрался мужества и выставил ее за дверь. Кстати, она ему еще и изменяла, то с парикмахером, а то и вообще с первым встречным. При всем при этом чувство собственного достоинства подсказывало ему, что он должен и впредь материально поддерживать оставленную им женщину. Он продолжал сообщать матери о происходящем. Та знала, что время от времени он посещает Жанну и каждый раз дает ей немного денег. «Она ведь сейчас тяжело больна и живет в ужасной нищете. Я об этом никогда не сообщаю г-ну Анселю: этот мерзавец только порадовался бы. Естественно, кое-что, очень малая часть того, что ты мне пришлешь, достанется ей […] Конечно, она причинила мне много горя […] Но при виде такого печального зрелища, такого краха слезы наворачиваются мне на глаза, а в сердце зреют упреки. Я дважды проел ее драгоценности и ее мебель, заставлял ее залезать из-за меня в долги, подписывать векселя, однажды разбил ей голову, а вместо того, чтобы показывать примеры достойного поведения, показывал ей примеры разгула и бродяжничества. Она страдает и молчит. Как тут не испытывать угрызения совести? Разве не я виноват в этом, как и во всем прочем тоже? […] Теперь ты понимаешь, почему, ужасно страдая от одиночества, я так хорошо понял гений Эдгара По и так хорошо описал его невыносимую жизнь?»
Тем временем Опик, чье здоровье оставляло желать лучшего, ушел в отставку с поста посла и за выдающиеся заслуги перед страной был назначен сенатором. Как написала одна испанская газета, мадридские нищие будут очень сожалеть об отъезде г-жи Опик, которая была столь добра по отношению к ним. Бодлер, испытавший на себе скупость матери, узнав о ее щедрости по отношению к мадридским попрошайкам, холодно отреагировал: «Признаюсь, что первая мысль, которая пришла мне в голову, была нехорошей. Но потом я не удержался от смеха… В общем, я понял, что ты повсюду старалась вести себя так, чтобы люди хорошо думали о твоем муже, что вполне естественно».
В конце апреля или в начале мая 1853 года супруги Опик покинули посольство в Мадриде и вернулись в Париж, где сняли квартиру в доме номер 91 по улице Шерш-Миди. Сразу по приезде новый сенатор приступил к своим обязанностям. Что касается Шарля, то он стал чувствовать себя более защищенным, когда мать вернулась в Париж. Хотя виделись они редко, в письмах он часто говорит о своей любви к ней. Проявления нежности чередовались, как обычно, с просьбами денег. Кредиторы не оставляли его в покое, преследовали повсюду. «Прошлой ночью я был вынужден уйти из дома и найти пристанище — скорее всего, на пару дней, пока кто-нибудь не уладит мои дела, — в одной захудалой гостинице у черта на куличках — потому что за мной следили, окружили даже мой дом, чтобы я не мог из него никуда выйти. Из дома я выбежал без денег, по той простой причине, что их не было. Прошу тебя прислать 10 франков, чтобы я мог оплатить гостиницу за два дня, до 15-го числа. Я еще не встал и с беспокойством жду ответа». В том месяце он дошел до того, что попросил взаймы у председателя Общества литераторов.
Уступая его просьбам через раз, мать в письмах пыталась убедить сына отбросить прочь предвзятое мнение об отчиме и вернуться в лоно семьи. Он упрямился: «Визит к тебе мне всегда дается с трудом […] Не можешь ли ты прислать письмо […] и в нем назначить свидание, чтобы мы могли побеседовать часок-другой? Было бы прекрасно, если бы мы могли поужинать, пообедать или прогуляться. Но это роскошь, отнюдь не обязательная».
Разумеется, все требования денег сопровождались обещаниями упорно работать и в скором времени добиться успеха: «Благодаря этому [сумме в сто франков) я смогу, возможно, не только закончить книгу до середины месяца, но и полностью помириться с владельцем книжного магазина и заново начать исполнение проектов, которые я должен был осуществить год тому назад […] Заметь, что я вовсе не стремлюсь выходить из дома, поскольку, теряя из-за ресторана по три-четыре часа в день, я боюсь вообще никогда не закончить. Поэтому нужно, чтобы консьержка или какая-нибудь другая женщина ходила и покупала для меня каждый день продукты. Так я узнаю, хоть один раз в жизни, результат своего абсолютного уединения в течение месяца». При этом мать не должна была увещевать его: «Прошу тебя, не пиши мне фраз, вроде: Право, Шарль, ты меня огорчаешь, и т. д., или Организованный человек всегда имеет достаточно денег, чтобы оплатить такие вещи… Лучше уж откажи мне совсем или пришли денег […] Приходить ко мне не надо, на меня сейчас действительно слишком много всякого-разного навалилось, отчего мне и тошно, и грустно». Не приемлет он также и ее наставлений, например, совета купить резиновую обувь, которая, по ее мнению, облегчила бы его боли: «Ты не замечаешь по-детски смешную сторону материнства, и если бы я не видел трогательную сторону этого ребячества, то просто перестал бы тебе писать […] Ну а по поводу твоих опасений, будто я сам опущусь в такой нищете, я могу тебе только сказать, что всегда, как в нищете, так и в прилично-нормальной жизни, я два часа в день уделяю туалету. Поэтому не пачкай больше свои письма такими глупостями».
Как раз в этот момент Бодлеру очень срочно нужны были деньги, чтобы похоронить дорогого ему человека, мать Жанны, старую негритянку. «Если бы сегодня у меня была приличная сумма, например 100 франков, я бы не стал покупать обувь или рубашки, не пошел бы к портному или в ломбард, — писал Бодлер в том же письме. — Вчера истек последний срок для исполнения действия, которое я рассматриваю как обязательный Долг. Речь идет об эксгумации и перезахоронении женщины, которая когда-то отдала мне свои последние сбережения без ворчания и вздохов, а главное — без советов». Без советов! Вот именно! Так что любительнице увещеваний Каролине следовало бы брать с нее пример! «Участок земли мне обойдется в 86 франков, ну и придется, конечно, дать еще кое-кому на чай, этим мошенникам могильщикам, — продолжал он. — Это поважнее новых туфель. Кстати, я так привык к физическим неудобствам, что научился заправлять по две рубашки в рваные брюки и прикрывать их продуваемым всеми ветрами сюртуком, научился так ловко подкладывать соломенные, а то и бумажные стельки в дырявую обувь, что страдания теперь испытываю только моральные. Хотя надо признать, дошел уже до того, что боюсь делать резкие движения и даже много ходить пешком — из страха порвать одежду еще больше». Получив от матери деньги, он 31 декабря 1853 года отчитался в их использовании: «Оплатил расходы по эксгумации и перезахоронению, которые оказались намного больше, чем ожидалось […] После того, как я заплатил прачке, консьержке и купил немного дров, у меня ничего не осталось […] Ты написала мне очаровательное, но очень грустное письмо, как всегда полное свойственных тебе преувеличений, от которых ты никак не отделаешься. Умершую женщину я почти что ненавидел. Но ведь это же я оставил ее умирать в самой настоящей нищете. И разве я придумал предрассудки и уважение к покойникам? Так что это всего лишь вопрос приличия и только. Если хочешь, я завтра же пошлю тебе на дом квитанцию»[41].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});