Читать интересную книгу Всё хорошо! - Татьяна Белкина

— Сегодня один строитель, похоже, стал невольной жертвой моей тупости. — Маша привычно заплакала.

— Мам, вот дяденька-филолог сказал, что так как я София, то я мудрая и мне верить надо. Ты вот мне веришь?

— Конечно, — пробормотала Маша сквозь слезы.

— Ну тогда не плачь. Он не умрет. Точно! И все обязательно будет хорошо.

* * *

Голубь Будимир летел по проспекту. В клюве у него была тяжелая тюбетейка. Следом ковылял черт. Хотя пуля не могла нанести ему существенного вреда, но и приятного тоже было мало. Зато скука прошла. Сто лет в этом городе пролетели, как день. Мост появится через час. Можно было бы еще потусить, да пуля мешает, и птица проклятая опять покою не дает. Ну и ладно. Все вроде идет как надо. И жертва есть, и новый город на месте прежнего выстроят, а про этот, глядишь, и забудут. Черт задумчиво посмотрел на реку и отправился в путь.

* * *

Доктор филологических наук, владелец и единственный шофер частной компании «Такси минус» Гавриил Иванович Гармс вез пассажиров по Литейному мосту, рассказывая, по своему обыкновению, что-то из материала курса обрядовой семантики славянских народов: «Граница между тем и этим светом — река или вообще вода. Река связана с идеями судьбы, смерти, страха перед неведомым, с физиологическими ощущениями холода и темноты, эмоциональными переживаниями утраты, разлуки, ожидания. В народной лирике девушка в горе идет к реке и плачет, сидя на берегу, а ее слезы текут в воду или просто уподобляются течению реки».

И тут он увидел чудо. Мост точно растворился, и все машины — и его старенький «жигуль», и соседний мерседес, — все они точно парили в сыром питерском воздухе. А там внизу, над самой водой тоненькой лентой пролегал синий зыбкий путь, по которому ковылял странный господин в явно недешевом черном пальто, а впереди летел голубь размером с петуха и нес в клюве что-то странное — то ли шляпу, то ли земной шар.

Эпилог

Старший лейтенант полиции Воронов закрыл папку, сыграл на ее синей корочке пару триолей длинными музыкальными пальцами лучшего ученика музыкального лицея и любимца завуча Александрины Давыдовны Добряковой. Затем, взглянув на товарища Дзержинского в поисках поддержки, решительно поднял трубку.

— Приемное отделение? Добрый вечер. Старший лейтенант Воронов, полиция Санкт-Петербурга, Центральный район. Меня интересуют два ваших пациента: некто Четвертаков Дмитрий Валерьевич, тысяча девятьсот семьдесят первого года рождения, и Добрякова Александрина Давыдовна, год рождения ближе к тысяча девятьсот сорок девятому.

— Четвертаков Дмитрий Валерьевич поступил в отделение с колотой раной в области грудной клетки. Разрыв легкого, пневмоторакс. Была проведена срочная операция. Сейчас находится в реанимации. Состояние стабильное, угрозы для жизни нет. Добрякова Александрина Давыдовна поступила к нам с обширным инсультом. К сожалению, помочь ей не смогли. Смерть зарегистрирована в восемнадцать часов сорок семь минут. Еще есть вопросы, лейтенант? — Голос у дежурной был устало-казенный.

Вопросов не было. Воронов пожалел, что бутылка «Мартеля» пуста, и, удостоверившись, что ключи в кармане, отправился в подвал. Там, в подсобке у эксперта-психолингвиста, завхоза по совместительству, Ефима Борисовича Веревкина на куцем дерматиновом диванчике спал Мулла — личный секретарь и заместитель упомянутого сотрудника.

Сотрудник был тут же. Он смотрел канал «Культура» по старенькому телевизору «Горизонт». На мутном экране маячил какой-то тип в затертой кожаной куртке с растрепанными седыми завитками вокруг лысины.

— Садись, Игорек, чайку выпей. Или, может, покрепче чего?

— Спасибо. Некогда мне. Я спросить хотел…

— Погоди чуток. Давай поглядим. Однокурсник мой выступает. Доктор наук.

Воронов оседлал колченогий табурет и присоединился к просмотру.

Мутный образ увлеченно рассказывал:

— Чтобы понять, как рождаются городские мифы и суеверия, важно знать, к какой культуре принадлежит город, его национальную и этническую сущность. А чтобы выяснить степень мифологизированности, то есть степень влияния мифа на жизнь человека в городе, стоит произвести статистический анализ сбывшихся предсказаний и проникнувших в реальность невероятных историй. В Петербурге этот показатель в двадцать раз выше, чем в Москве, в четыре раза выше, чем в Праге, и в тридцать два раза превышает показатель Нью-Йорка. Возьмем в качестве примера одного из самых частых героев различных городских мифов — черта как родовое понятие, включающее всю нечистую силу (нежить). Черти отличаются от прочей нечисти способностью к оборотничеству: превращаются в черную кошку, собаку, свинью, чаще — в человека, могут принимать облик знакомого. В народных верованиях они постоянно вмешиваются в жизнь людей, насылают морок, заставляют плутать, провоцируют на преступление, пытаются заполучить их души.

— Вот, Игорек, слушай умного человека, а то живем и не замечаем, что вокруг нас происходит. Так собой увлечены, ангела от черта не отличим. А ты чего хотел?

— Да вот, про него узнать. — Лейтенант показал на спящего.

— А что, документы у него в порядке, работает исправно. Приболел вот немного. Шапку свою потерял. К погоде нашей привычки нет… Дал ему таблетку. Спит теперь.

— Давно?

— Да почти что с обеда. А, так ты про ключи? Прости, что не помог. Я-то стар уже по крышам лазать, а его будить не стал. Куда он с температурой, свалится еще.

Воронов устало вздохнул.

— А вы, Ефим Борисович, почему домой не идете?

— А что мне там делать в пустой квартире? Дети своей жизнью живут. Жену похоронил. Мне тут, с людьми, веселее.

— Ну, спокойной ночи.

— И тебе, Игорек, того же.

Воронов вернулся в кабинет. Вся эта странная история требовала немедленного расследования. Видимо, синюю папку оставила подозреваемая. Но откуда она знала заранее, что произойдет? И кто открыл дверь, если Мулла спал в подсобке? В кабинете стоял все тот же запах, все так же светила лампа под железным колпаком, все так же нес вахту неутомимый Феликс Эдмундович. Только вот синей папки на столе уже не было. Воронов даже не удивился. Посмотрел в развороченной куче конфиската, проверил сейф и решил посоветоваться после дежурства с Ефимом Борисовичем или даже с его другом — доктором наук.

— Я за сигаретами, — бросил в дежурку и вышел в ночь.

Старший лейтенант впервые испугался своей профессии, известной именно тем, что ей сопутствуют опасности. «Это дело, которое и делом-то назвать было нельзя, напоминало мешок без дна. Каждый раз, когда он уже вроде пуст, возникает что-то удивительное или весьма глубокомысленное. И пока ты контролируешь погружение собственной руки в этот чертов мешок, действительность выглядит весьма реальной и ощутимой. Неуверенность возникает, когда погружение делает контроль затруднительным, и возникает сомнение в том, существует ли еще та самая действительность, а порой и в том, существует ли еще твоя собственная рука…»[8]

— Молодой человек! Простите, бога ради, если напугал. Где тут милиция, не подскажете?

Тщедушный и давно немолодой прохожий совсем скукожился под резиновым взглядом полицейского.

— А что, собственно, произошло?

— Это, если можно так выразиться, долгая история, с двойным, так сказать, дном…

Воронов пригляделся. Прохожий говорил с явным акцентом, но не как реальный иностранец, а как из СНГ или наш, что не дома жил. Синий двубортный плащ оставлял в поле видимости тонкую жалостливую шею, перевязанную галстуком-бабочкой, неуместно кокетливо выглядывающим из-под несвежего воротничка.

— А я не тороплюсь, у меня сегодня вечер длинных историй. Пройдемте, гражданин, до «ночника», надо сигарет купить. Так я слушаю…

— Может, и правда, надо все кому-то рассказать сначала, а то я сам запутался.

Человек неуверенно огляделся. Аполлон на Александринском театре подозрительно голубел в лучах подсветки, дождь, перемежаемый снежной крупой, стыдливой кисеей прикрывал зияющие необустроенностью подворотни, и город был похож на сказочный замок в стеклянном шаре из сувенирной лавки, который хорошенько встряхнули, и послушные блестки и шарики папье-маше заклубились вокруг колонн и статуй.

— Я, видите ли, музыкант, играю в оркестре, сегодня гастроли закончились, и оркестр уехал. А я не смог. Вещи собрал и не смог. Я же думал, зачем ему эта скрипка, он не музыкант, а я ведь, знаете ли, скрипач, потом уже виолончелистом стал, но был скрипач, у Давида Михайловича Каца учился, впрочем, не важно. Мы с другом учились у него, но Иван талантливее был, ему и скрипка досталась, и Александрина. А сын у него не музыкант, ну, я и подумал, зачем ему скрипка, черт меня попутал, знаете, бывает такое: сделаешь что-нибудь, а потом сам поверить не можешь, что это твоих рук дело.