Читать интересную книгу 7 историй для девочек - Лидия Чарская

Оба друга хорошо слышали и похвалы одному, и оскорбления другому, сопровождавшие их смертный путь. Ла Моль жал руки своему другу, а лицо пьемонтца выражало безграничное презрение, и он глядел на глупую толпу с высоты мерзкой таратайки, как с триумфальной колесницы.

– Скоро ли мы доедем? – спросил Ла Моль. – Друг, у меня больше нет сил, я чувствую, что упаду в обморок.

– Держись, Ла Моль, сейчас проедем мимо переулков Тизон и Клош-Персе. Смотри, смотри!

– Ах! Приподними меня – хочу еще раз поглядеть на этот приют блаженства!

Коконнас тронул рукой плечо Кабоша, который сидел спереди и правил лошадью.

– Мэтр, – сказал Коконнас, – окажи нам услугу и остановись на минуту против переулка Тизон.

Кабош кивнул головой в знак согласия и, доехав до переулка, остановился. Ла Моль благодаря помощи друга кое-как приподнялся, со слезами на глазах посмотрел на одинокий домик, безмолвный, наглухо закрытый, как гробница, и тяжкий вздох вырвался из его груди.

– Прощай! – шептал Ла Моль. – Прощай, молодость, любовь, жизнь!

И голова его поникла.

– Не падай духом! – сказал Коконнас. – Быть может, все это мы опять найдем на небесах.

– Ты веришь в это? – спросил Ла Моль.

– Верю, потому что так мне сказал священник, а главное, потому, что я надеюсь. Но не теряй сознания, держись, мой друг, а то нас засмеют все эти негодяи, которые на нас глазеют.

Кабош услышал его последние слова и, подгоняя одной рукой лошадь, протянул назад другую руку и незаметно передал маленькую губку, пропитанную настолько сильным возбуждающим, что Ла Моль, понюхав губку и потерев ею виски, сразу почувствовал себя свежее и бодрее.

– Уф! Я ожил, – сказал он и поцеловал висевший у него на шее золотой ковчежец.

Когда они доехали до угла набережной и обогнули очаровательное небольшое здание, построенное Генрихом II, стал виден эшафот, который возвышался над толпой и представлял собой высокий, голый, кровью залитый помост.

– Друг, я хочу умереть первым, – сказал Ла Моль.

Коконнас второй раз дотронулся рукой до плеча Кабоша.

– Что такое, месье? – спросил палач, обернувшись.

– Милый человек, ты хочешь доставить мне удовольствие? По крайней мере, ты так мне говорил.

– Да, и повторяю это.

– Вот друг мой пострадал больше меня, поэтому и сил у него меньше.

– Так что?

– Он говорит, что ему будет чересчур тяжко смотреть, как будут меня казнить. А кроме того, если я умру первым, некому будет внести его на эшафот.

– Ладно, ладно, – сказал Кабош, отирая слезу тыльной стороной руки, – не беспокойтесь, будет по-вашему.

– И с одного удара, да? – шепотом спросил Коконнас.

– Одним махом.

– Вот это хорошо… А если с одного удара трудно, так отыгрывайтесь на мне.

Таратайка остановилась; подъехав к эшафоту, Коконнас надел шляпу.

Шум, похожий на рокот морских волн, долетел до Ла Моля. Он хотел приподняться, но не хватило сил; пришлось пьемонтцу и Кабошу поддерживать его под мышки.

Вся площадь казалась вымощенной головами, ступени городской думы походили на амфитеатр, забитый зрителями. Из каждого окна высовывались лица, возбужденные, с горящими глазами. Когда толпа увидела красивого молодого человека, который не мог держаться на раздробленных ногах и сделать последнее усилие, чтобы самому взойти на эшафот, общий крик жалости потряс всю площадь, слив воедино рокочущие голоса мужчин и жалобные вопли женщин.

– Это один из самых больших придворных щеголей; таких казнят не у Сен-Жан-ан-Грев, а на Пре-о-Клерк, – говорили мужчины.

– Что за красавчик! Какой бледный! Это тот, который не захотел отвечать, – говорили женщины.

– Друг, я не могу держаться на ногах! – сказал Ла Моль. – Отнеси меня!

– Хорошо, – ответил Коконнас.

Он сделал палачу знак отстраниться, затем нагнулся, взял на руки Ла Моля, как ребенка, твердым шагом взошел с этой ношей на помост и опустил на него своего друга под неистовые крики и рукоплескания толпы.

Коконнас снял с головы шляпу и раскланялся, а затем бросил ее к своим ногам.

– Посмотри кругом, – сказал Ла Моль, – не увидишь ли где-нибудь «их».

Коконнас медленно стал обводить взглядом площадь, пока не дошел до одной точки; тогда он остановился и, не спуская с нее глаз, протянул руку и тронул за плечо Ла Моля.

– Взгляни на окно в той башенке, – сказал он.

Другой рукой он показал на окно маленького здания, существующего и до сих пор между улицей Ванри и улицей Мутон, как осколок былых времен. Две женщины, одетые в черное, стояли не у самого окна, а несколько в глубине.

– Ах! Я боялся только одного, – сказал Ла Моль, – что я умру, не повидав их. Я вижу их и могу спокойно умереть.

Не отрывая жадных глаз от этого оконца, Ла Моль поднес к губам и расцеловал зажатый в руке ковчежец.

Коконнас приветствовал обеих дам с таким изяществом, как будто щеголял манерами в гостиной.

В ответ на это обе дамы замахали платочками, мокрыми от слез.

Кабош дотронулся пальцем до плеча Коконнаса и многозначительно повел глазами на Ла Моля.

– Да, да! – ответил Коконнас и повернулся к своему другу.

– Поцелуй меня, – сказал он, – и умри достойно. Такому храбрецу, как ты, это нетрудно!

– Ах! Я так мучаюсь, что для меня невелика заслуга умереть достойно!

Подошел священник и поднес Ла Молю распятие, но Ла Моль с улыбкой показал ему ковчежец, который держал в руках.

– Все равно, – сказал священник, – просите того, кто сам претерпел то же, что и вы, укрепить вас.

Ла Моль приложился к ногам Христа.

– Поручите мою душу, – сказал он, – молитвам монахинь в монастыре благодатной Девы Марии.

– Скорей, Ла Моль, скорей, а то я так страдаю за тебя, что сам слабею, – сказал Коконнас.

– Я готов, – ответил Ла Моль.

– Можете ли вы держать голову совсем прямо? – спросил Кабош, став позади Ла Моля и готовясь нанести удар мечом.

– Надеюсь, – ответил Ла Моль.

– Тогда все будет хорошо.

– А вы не забудете, о чем я вас просил? – спросил Ла Моль. – Этот ковчежец будет вам пропуском.

– Будьте покойны. Старайтесь держать голову прямее.

Ла Моль вытянул шею и обратил глаза в сторону башенки, шепча:

– Прощай, Маргарита, благосло…

Ла Моль не кончил. Одним ударом сверкнувшего как молния меча Кабош снес ему голову, и она покатилась к ногам пьемонтца.

Тело Ла Моля тихо опустилось, как будто он лег сам.

Раздался оглушительный гул из слившихся воедино голосов множества людей, и Коконнасу показалось, что среди женских голосов один прозвучал более скорбно, чем другие.

– Спасибо, мой великодушный друг, спасибо! – сказал Коконнас, в третий раз пожимая руку палачу.

– Сын мой, – сказал священник, – не надо ли вам чего-нибудь доверить богу?

– Ей-богу, нет, отец мой! – ответил пьемонтец. – Все, что мне надо было бы ему сказать, я вам сказал еще вчера.

Затем, повернувшись к Кабошу, добавил:

– Ну, мой последний друг, палач, окажи еще одну услугу.

Но прежде чем стать на колени, Коконнас обвел глазами площадь таким спокойным, ясным взглядом, что по толпе пронесся рокот восхищения, лаская слух и самолюбие пьемонтца.

Тогда Коконнас взял голову Ла Моля, поцеловал ее в посиневшие губы и бросил последний взгляд на башенку; затем опустился на колени и, продолжая держать в руках голову горячо любимого друга, сказал Кабошу:

– Я гот…

Он не успел договорить, как голова его слетела с плеч.

После удара нервная дрожь охватила честного Кабоша.

– Хорошо, что все кончилось, – прошептал он, – бедный мальчик!

И он с трудом вынул ковчежец из судорожно сжатых рук Ла Моля, затем накрыл своим плащом печальные останки, которые он должен был везти к себе домой на той же таратайке.

Зрелище кончилось; толпа рассеялась.

XI. Башня позорного столба

Ночь только что сошла на город, еще взволнованный рассказами об этой казни, подробности которой, переходя из уст в уста, из дома в дом, омрачали веселое время семейных ужинов.

В противоположность унынию и тишине в городе в Лувре было шумно, весело и все освещено. Во дворце происходило большое празднество по распоряжению короля. Карл IX, назначив казнь на утро, одновременно назначил на вечер празднество.

Королева Наваррская еще накануне получила распоряжение быть на этом вечере; надеясь, что Ла Моль и Коконнас спасутся той же ночью, так как была уверена в успехе мер, принятых для их спасения, она просила передать брату, что исполнит его желание.

Но после сцены в часовне, когда исчезла всякая надежда; после того как, в порыве скорби о гибнущей любви, самой большой, самой глубокой в ее жизни, она присутствовала при казни, Маргарита дала себе слово, что ни просьбы, ни угрозы не заставят ее принять участие в веселом празднестве в тот самый день, когда ей пришлось видеть на Гревской площади такое удручающее зрелище.

В этот день Карл IX еще раз показал силу своей, быть может, беспримерной воли: в течение двух недель прикованный к кровати, слабый, умирающий, серо-бледный, как труп, он встал с постели в пять часов вечера и оделся в лучшую одежду. Правда, во время одевания он трижды падал в обморок.