Род Донцов-Захаржевских известен был на Слобожанщине именитостью предков не менее, чем семейство Тевяшовых. В XVII веке славный своими воинскими заслугами полковник Григорий Ерофеев Донец верой и правдой служил царю Алексею Михайловичу: с именем его связана первоначальная история Харькова, строительство крепости и города Изюма. Многочисленные отпрыски Григория пошли по военной линии, род Донцов укоренился на Слобожанщипс, преимущественно в юго-восточной ее части, со своеобразным центром в селении Великий Бурлук.
Бурлук по частоте посещений и продолжительности пребывания в нем Сковороды — второе место на Слобожанщине после Гусинки. Чем ближе дело подходило к старости, тем охотнее Григорий Саввич оставался тут зимовать, пережидая немилостивые для степного пешеброда месяцы.
Секундмайор Яков Донец-Захаржевский — личность, во многом не совпадающая с традиционным обликом сановитого помещика XVIII века. У него было шестеро братьев, между которыми в 1784 году составился документ о полюбовном разделе родительского наследства. По этому договору Бурлук достался Якову Михайловичу и еще двум братьям. Многие письма Захаржевского родственникам полны жалоб: видимо, совместное хозяйствование в Бурлуке выглядело весьма далеким от патриархальной идиллии. Болезненный и совестливый Яков Михайлович — натура страдательно-пассивная — выступает чаще всего в роли жертвы своих родичей, не стесняющихся в средствах, ведущих себя явно не по-братски: «…под старость наградил меня Всевышний клопотами несносными… остается мне таперича благодарить Его святую волю за то, что не дал силы человеку управлять воздухом! А если бы могли, право б, и то отняли, а воду с пахотью и лугами отрезали по самый завод, и даже и огород в их части остался». «Утешаюсь истиною, написанною в премудрости «мир любит свое» и потому доказательно, что я не от них: любили бы, если бы я одного сорту был с ними…»
Спасаясь от семейных склок и препирательств, Захаржевский часто уединялся в лесной своей даче — Константиновской роще. Похоже, что любовь к этому роду «пустынножительства» была привита ему примером Сковороды. Влияние отшельнического опыта Григория Саввича сказывается даже на стиле писем Захаржевского: «Кто вам сказал, чтобы уединение тяготило меня? Нет! Оно одно родит душевные мысли и расширяет их вышше солнца…»
К девяностым годам здоровье Якова Михайловича расстроилось, наступил паралич рук и ног. Сохранилось предание о том, как сын Захаржевского Андрей вошел однажды в комнату к больному родителю, чтобы посоветоваться о строительстве большого каменного храма в Бурлуке, и Яков Михайлович, спокойно выслушав его, совершенно неожиданно поднял больную руку в твердом благословляющем жесте. Если этот эпизод с чудесным выздоровлением и не более чем семейная легенда, все равно за ним проглядывает незаурядная натура, сильный дух, который, кажется, уже и погребен под гнетом житейских невзгод, но способен вдруг выплеснуться на волю с необычной силой.
Этому вот лицу и посвятил Сковорода в 1790 году свою «Книжечку Плутархову о спокойствии души»: «Приимите милостиво от человека, осыпаннаго Вашими милостьми и ласками, маленький сей, аки лепту, дарик, маленькое зеркальце благодарности».
Размышления Плутарха о стяжании сердечной тишины, адресуемые теперь Захаржевскому, видимо, призваны были служить для того хоть и горьким, а целебным лекарством: «безчисленныя досады и грусти под позлащенными крышами и в красных углах кроются…»; «ныне всенавсе рвемся для одних нас заграбить и, будто гроздие от терния, обирать пялимся, возненавидев чрез неблагодарность собственну жизнь нашу, аки бедну и и недостаточну».
Яков Михайлович Захаржевский и его сыновья были в дружественных отношениях с Михаилом Коваленским. Именно через них последний, находясь на службе в стот лице, чаще всего поддерживает связь со своим учителем. По почтовой ветке Петербург — Бурлук осуществляется переписка двух друзей, пересылка всевозможных подарков Григорию Саввичу: от великосветского лакомства — «сыра-пармазану» до очков и музыкальных инструментов. Со Слобожанщииы (опять же, как правило, с оказией) следуют новые рукописи Сковороды; ничем более «материальным» он, увы, не в состоянии удивить своего друга.
Да и откуда бы взялась у него такая возможность?
«Не орю убо, ни сею, ни куплю дею…» Преподавание в Харьковском коллегиуме было последним в его биографии эпизодом, когда он еще поддерживал с обществом какието денежно-договорные отношения. Дальше Сковорода становится в полном смысле слова нищим и вливается в ту не поддающуюся подсчету кочевую человеческую стихию, которая существует исключительно за счет милосердия оседлого большинства.
Читателя не должно шокировать это слово — «нищий» — в применении к нашему философу, так же, кстати, как и самого Сковороду нисколько не шокировала постоянно испытываемая им ситуация неимущего среди имущих и предержащих. Да, на протяжении десятилетий он жил исключительно за счет приятельских подарков, безвозмездных кредитов и подаяний. Но ведь поддерживать его существование они считали честью для себя.
Сковорода ушел в стихию нищеты добровольно, и в этом его уходе был какой-то дерзкий и отчаянный вызов извечному человеческому упованию на равномерное справедливое насыщение всех и вся. Он не вынуждаем был, а хотел быть бессребреником в мире накопителей. Он хотел быть нищим по убеждению, по духу.
В акте добровольного нищенства всегда присутствует своеобразная революционность; и она, конечно, вполне отчетливо осознавалась теми, кто с ситуацией подобного нищенства вынужден был считаться. Ведь как это ни парадоксально, но получалось, что нищие нужны, прямо-таки необходимы обществу, потому что, освободившись от нищих, оно зачерствеет, ожесточится. Нищие нужны, потому что нужно уметь отдавать, уметь дарить бею всякой надежды на отдачу и уметь делать, все это от сердца, а не через силу, не по общественному принуждению; по милосердию, а не во закону. Нищий в таком историческом освещении был не просто человек в лохмотьях и с торбой через плечо — изгой, отщепенец, попрошайка. В неприглядном этом существе проглядывал иной образ — странника с посохом в руке, того, кто постоянно ходит по земле и встречается с бесконечным множеством новых людей, и тысячи из них останавливаются на нем внимательным взглядом.
С Григорием Саввичем Сковородой однажды случилось необычное. Путешествуя по Слобожанщине, забрел он в малый городок Купянск. Пересекал улицу, вдруг его окликнули. Григорий Саввич обернулся и увидел, что к нему спешит пожилой человек, чем-то крайне возбужденный. По одежде незнакомец явно не был простолюдином. Тем удивительнее казались и поспешность, с которой он нагнал Сковороду, и волнение, что отражалось на его лице. Он глядел на Григория Саввича долгим влюбленным взглядом, будто навсегда впитывал в себя его образ: ты ли это»? точно ли это ты? так вот ты какой!..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});