Настроение в Доме Верховного напряженное, меня просят зайти вечером. Голицын, как и в первый раз, распространяется на тему о том, что вся Россия ждет спасения от Корнилова. Обедаю у Добржияловского. Настроение явно контрреволюционное. Его жена, оказывается, по вечерам открывает окна на улицу и на фортепиано играет «Боже, Царя храни»[198]. Естественно, что Миронов всполошился.
Вечером иду к Корнилову. Он мне говорит, что теперь уже очень скоро я ему понадоблюсь, просит меня ехать в Петроград, никуда оттуда не отлучаться и ждать его распоряжений. Затем он меня спрашивает: «А очень они меня там недолюбливают?» — Отвечаю, что, по моему мнению, «они» его побаиваются и всячески стараются подорвать его авторитет обвинениями в контрреволюционности. Смеется. После краткой беседы на политические темы расстаемся, не подозревая, что больше на этом свете беседовать не придется.
В вагоне Никитин мне рассказывает, что Дикая дивизия развернута в корпус с присоединением Осетинского и 1-го Дагестанского полков[199]. Жалко, что сунули осетин, а не текинцев, как я всегда хотел. Оказывается, Багратион и Гагарин вызваны в Ставку. Что-то носится в воздухе, но что — не понять. День прошел благополучно, без обысков и арестов, что Ставка склонна считать победой Корнилова над Савинковым. Говорят, они столковались, а не разругались, как того все ожидали утром. Слава Богу.
На следующий день забираемся в поезд — ехать в столицу. Приезжает Савинков, Корнилов его провожает, отношения между ними, по-видимому, дружеские. Корнилов бодр и весел. Перед самым отходом нашего поезда приходит поезд из Петрограда, из него вылезает Львов Синодский[200]. Здороваюсь с ним, выражая удивление по поводу его появления в Могилеве, но он бормочет, что у него тут есть дела, и скоропалительно исчезает.
В поезде беседую с одним из главарей Георгиевского союза, который мне рассказывает, что, узнав о моем уходе, Совет Союза имел весьма продолжительное совещание, обсуждая вопрос о свержении правительства. Но, к счастью, они пришли к решению оставить меня в покое. А затем он прибавляет, что георгиевцы установили такое наблюдение за Советом, что в случае каких-нибудь происшествий в столице никто из Смольного не уйдет живым.
Вечером собираемся у Пальчинского. Я рассказываю свои впечатления о Ставке. Толкуем о всяких вещах. Между прочим, Пальчинский рассказывает, что после ареста Гурко Савинков хотел и меня выслать за границу по подозрению в контрреволюционности, но Пальчинский запротестовал, говоря, что совершенно уверен в моей непричастности к каким бы то ни было комплотам, а Савинков возразил, что ведь он и Азефу[201] верил. Однако все-таки меня не выслал. Забавно.
Проходит дня два, а затем около полуночи в ночь с субботы на воскресенье прикатывает ко мне Туманов, вытаскивает меня из кровати и сообщает, что Керенский просит меня немедленно приехать в Зимний дворец. Садимся в автомобиль. Туманов говорит, что Корнилов с двумя конными корпусами идет на Петроград и спрашивает меня, не согласился бы я сейчас принять опять командование Петроградскими войсками для защиты столицы от контрреволюционного набега, ибо Васильковским недовольны.
Не знаю, исходит ли это предложение от самого Керенского или от младотурок, однако отвечаю, что какова бы обстановка ни была, я против Корнилова ни под каким видом не пойду, прибавляю к этому, что теперь вся моя работа в петроградских войсках пошла насмарку и они опять всецело в руках Совета. Наконец, совершенно не представляю себе возможности вести петроградские полки в бой, быть может, против своих же татар. Словом, категорически отказываюсь от абсурдного предложения. Туманов тогда ограничивается просьбой принять участие в совещании в Зимнем дворце. Ничем не рискую, наоборот, интересно послушать.
Приезжаем. Забавно, что караул во дворце держит украинская рота стрелков из Царского Села, и знаменитый «Гетман Царскосельский» встречает меня с улыбкой, иронически замечая: «Небось, когда страшно стало, то послали за Вашей первой украинской ротой». Собираемся: Пальчинский, Туманов, Барановский, Багратуни[202] (ныне начальник штаба округа). Я начинаю с заявления, что все происходящее мне кажется весьма странным, ибо Корнилова я много лет знаю и не могу себе представить его в роли политического авантюриста, что тут, наверное, кроется какое-то недоразумение, и что следовало бы послать кого-нибудь сейчас же на паровоз к Корнилову переговорить. Вдруг Барановский мне возражает, что с Корниловым никакие переговоры невозможны, ибо он оскорбил Верховную Власть. При такой постановке вопроса со стороны Военного кабинета Керенского спорить бесполезно, хотя бы напоминанием о всех оскорблениях Верховной Власти со стороны большевиков, столь кротко перенесенных этой властью. Умолкаю.
Все ожидают окончания заседания Временного Правительства. Там происходит крупная ругань, окончившаяся удалением Чернова из заседания. Около двух часов ночи господа министры расходятся, кажется, по обыкновению, предоставив Керенскому какие-то чрезвычайные полномочия. Наконец, появляется и он с Савинковым. Сначала он нам рассказывает свой разговор с Львовым и со смехом говорит: «Ловко я их подловил, притворившись с ними заодно, — они себя и выдали с головой». Нахожу приемы Верховной Власти довольно оригинальными. Поди, разбери, когда он изволит притворяться, а когда нет. Сажусь в кресло. Слева от меня Пальчинский, справа на диване Керенский. Наклоняюсь к Пальчинскому, продолжая доказывать, что тут кроется какое-то недоразумение и что вооруженный конфликт, наверное, можно избежать.
Вдруг Керенский, услышав мои слова, вскакивает и с жаром мне возражает: «Никакого недоразумения нет, все ясно, вот на этой телеграфной ленте у меня несомненные доказательства корниловской преступности. Прав был Брусилов, говоривший про Корнилова, что у него львиное сердце, но баранья голова». После этой тирады, нисколько меня не убедившей, Керенский снова разваливается на диване. Барановский с Багратуни сочиняют какое-то радио «всем, всем, всем», об измене Корнилова, но дело подвигается медленно, так как все лезут с советами. Появляется Кузьмин, которого я встречаю вопросом: «Ну как, душишь гидру?» — Все смеются.
Кузьмин предлагает немедленно арестовать Совет казачьего союза. Чтобы их спасти, считая, что они на свободе полезней, я задаю вопрос о том, какое это произведет впечатление в казачьих полках на корниловской стороне, и сейчас же предложение Кузьмина отвергается.
Приходит Миронов. Его встречает Керенский возгласом: «А, вот и Фуше»[203]. Он делает таинственное лицо, но, по-видимому, ничего интересного не знает. Багратуни говорит, будто он слышал, что Крымов в городе, в «Астории», кто-то кидается проверить, — оказывается вздор. Удивляюсь, что не видать Васильковского. Может быть, он организовывает защиту столицы, но про него, по-видимому, все позабыли, и Багратуни с Кузьминым как будто распоряжаются без него.
Наконец, радио закончено. Объявляется, что Корнилов изменник[204], предписывается Лукомскому принять временно верховное командование и т. д. Керенский одобряет текст и собирается его отправить. Я замечаю, что неудобно отрешать Верховного без ведома военного министра, а его в комнате как раз нет, Савинкова всюду разыскивают, но, кажется, в конце