— Мы должны заняться политической борьбой. Мы знаем, что хотя парижский отдел Интернационала и исключал сначала из своей программы всякое участие в политической борьбе, но, лишь только, разразилась революция, члены его волей-неволей должны были примкнуть к одной из политических партий. Мне кажется, что первоначальное игнорирование политических вопросов и было причиной того, что у французских членов Интернационала, разошедшихся в этом отношении с Марксом, не оказалось определенной программы деятельности при начале последнего переворота во Франции…
Это, барин, дом казенный. За преступленья сюда сажают. А ты, солдатский сын Мышкин, решил быть умнее самого царя… Александровский централ, та-ра-ра-ра. Наверно, в честь его императорского величества. А потому ты и есть злодей. И за эти преступленья та-ра-ра-ра…
С грохотом падает форточка. Долгожданная, такая родная и приветливая рожа смотрителя всовывается в камеру. Ах ты мой красавчик! Аполлончик рыжебороденький. Чем теперь порадуешь, та-ра-ра-ра?..
— Девятнадцатый, петь запрещено. Нешто забыл инструкцию? Плетей захотелось? Чаво язык проглотил?
За что люблю Соколова, так за интеллигентное обращение. Тонкий знаток лингвистики. А ведь прав, скотина. Ну почему я должен «язык проглатывать»? Чего жду, на что надеюсь? Когда же мы повеселимся с господином ротмистром? Когда я его, шлиссельбургского «праведника», поволоку за бороду по решеткам галереи? Когда я в его распрекраснейшее мурло запущу чем-нибудь тяжелым? Чем? Ядром бы пушечным, меньшим не пробьешь. А где достать? Вот задача, серьезный повод для размышлений. И он, крыса тюремная, почувствовал, словно прочел мои мысли, ишь как ощерился. Приготовился. Взмахни я рукой — он сразу за дверь. Прибегут унтера, свяжут, потащат в карцер… Вон как глаза заблестели, ждет, что сейчас я сорвусь. Нет, господин ротмистр, не доставим мы вам такого удовольствия. Момент подыщем, когда вам не увернуться, за спину унтеров не спрятаться. Чего смотришь, рыжая харя? Ну смотри, давай поиграем в «гляделки».
— Инструкцию читай, девятнадцатый. Ведь грамотей, разобрать должен, что петь запрещено. Если б разрешили — ори во все горло, я не против. Я на то и приставлен, чтоб инструкцию блюсти. Служба. Понимать надо.
Пошел на попятную, скотина. Понял, что сегодня номер не пройдет. Захлопнул форточку… О господи, иногда кажется, полжизни бы отдал, лишь бы иметь под рукой что-нибудь тяжелое.
А на Каре у нас было оружие. Смешно вспоминать: каторжане, а наган за пазухой прятали. Недаром после вечерней поверки к нам в тюрьму никто из охраны не заглядывал… Этот боров ничего не боится, отъелся на казенных харчах. Его за бороду не оттаскаешь. Куда мне против него? Походил, поговорил, понервничал, и уже ноги не держат, голова Кругом. Сядь, отдохни, вояка… Потому смотритель и наглеет. Знает, что у нас еле-еле душа в теле. И то, когда бил Минакова, унтеров на помощь звал.
В Новобелгородском централе меня втроем обрабатывали. Вот бы вошли эти трое, с Соколовым-Иродом, бить меня безнаказанно, а я «бульдога» из-за пазухи вынимаю — и в упор: бац-бац. Шесть патронов у «бульдога», хватит… В голове звон, свет лампы расплывается. Плохи твои дела, Ипполит Никитич.
…Дверь без скрипа открывается, и в комнату входит дежурный унтер, один, без смотрителя. Дверь за собой притворяет и палец к губам прикладывает.
— Тссс, стрелять не будешь?
— Господь с тобой, унтер, откуда у меня оружие? Садись, коли пришел, в ногах правды нет.
Унтер опускает кровать, садится на краешек, вздыхает:
— А в Бубякина стрелял… Ваш брат такой: в его превосходительство генерала Трепова стреляли, полковника Гейкинга убили… С вашим братом держи ухо востро.
Знакомое лицо у этого унтера. Как зовут его: Жандарм Иваныч или Жандарм Африканыч?
— А кличут меня Африканом Иванычем, девятнадцатый. Караулил я тебя в равелине и в Шлиссельбург за их благородием ротмистром перешел. Такая, брат, жисть…
— И не надоело караулить, Африкан Иваныч? Или злобу на кого из арестантов затаил?
— Нет, политические — народ вежливый. Вот уголовный — тот ножом пырнуть норовит. А караулить приказано, жалованье задарма никому не платят.
— За жалованье служишь?
— Обижаешь, девятнадцатый, я царю присягу давал. Ты, девятнадцатый, немца читал, а немец завсегда супротив России. Которые образованные, те на начальство руку подымают.
— Так начальство твоего отца до смерти запороло!
— Нынче начальство милостиво, шпицрутены отменили. А без царя и начальства никак нельзя. Ежели в обществе нехороший человек окажется, то кто ж его будет судить и сокращать?
— То есть усмирять? А мы новый порядок замыслили, без царя и начальства, чтоб мужик сам себе был хозяином.
— Без царя нельзя. У нас народ пугливый. И рассуди, какой мне толк от нового порядка? Со службы уволят и пенсии не выпишут.
— Тебя не переспоришь, пенсия — аргумент веский.
— Не обижайся, девятнадцатый. Пенсия мне нужна. Я теперь ночной сторож. Склад Фокина караулю. Хозяин-жулик платит копейки, а все же я при деле — привычка. И веришь ли, сидим мы с моей старухой, чай пьем и шлиссельбургское старое доброе время вспоминаем, и тебя, девятнадцатый. Моя старуха за упокой твоей души свечку в церкви ставит. Все думаю: не обидел ли чем тебя? Ну, то что по службе, то положено. Но ежели сверх того позволял… Вроде бы нет. Ты образованный, арихметику осилил, мог бы к Фокину счетоводом наняться. По воскресеньям чаи с тобой бы гоняли да о зиме шлиссельбургской разговаривали. Ведь нынче и поговорить не с кем.
— Африкан Иваныч, чепуху городишь; какая пенсия, какой склад? Про меня вспоминаешь, будто я давно умер.
— Нешто нет, девятнадцатый? Могилка твоя давно травой поросла, над ней куст рябиновый. А с живым нумером разговор не положен. Чу, господин ротмистр идет.
Скрежещет замок. В форточку ставят ужин. Надо постучать Попову, но придется ждать до полуночи. Унтера совсем озверели: легкий перестук улавливают. Но ночью и их дремота одолевает.
Какой сегодня день? На тарелке тушеная капуста со следами мяса. Значит, пятница. Число по нашему разнообразному меню не определишь. Впрочем, можно подсчитать: прошлая пятница… Ура, кусочек мяса… тьфу, таракан! Еще один. Совершенно расхотелось есть. Может, тараканье мясо входит в рацион? Надо есть. Немного воображения. Представим себе, что перед нами отварная говядина. Полезно, питательно, укрепляет здоровье. Приятного аппетита! Будем есть всем назло капусту с тараканьим соусом. Иначе не хватит сил швырнуть в смотрителя чем-нибудь тяжелым… Эврика! Тарелка! Медная, увесистая… Учтем.
Если бы в двадцать девятой или восемнадцатой камере сидел секретный агент с заданием расшифровать «переговоры» Мышкина с Поповым, то, просматривая свою стенограмму последних суток, этот агент пришел бы к выводу, что нумера сошли с ума. Пользуясь каждой удобной минутой (в интервалах между обходами дежурного унтера) они передавали друг другу странный текст.
— Телятину надо разрезать на маленькие куски, — стучал Мышкин, — и жарить на медленном огне, добавляя нарезанный лук и немного жира. В мясо положить красный перец, а также чеснок.
— Нарезанную кусками свинину, — отвечал Попов, — тушат вместе с луком, солью, сладким перцем и тмином. Отдельно тушат капусту, которую затем добавляют к мясу, но можно тушить ее и вместе с мясом.
— Рекомендую строганину из говядины, — не унимался Мышкин. — Мясо режут в виде лапши толщиной один сантиметр, отбивают, солят, заправляют пряностями и посыпают мукой тонкого помола…
— Строганину поджаривают с обеих сторон на сильном огне, — корректировал Попов, — и добавляют в нее тушеный лук.
Следовал вынужденный перерыв (унтер заглядывал в глазок).
— Дежурный подслушивает, — вставлял свое слово Мышкин, — наверно, напрашивается к столу.
— Хрен ему с маслом, — невозмутимо отвечал Попов.
— Нахожу меню однообразным, — впадая в гастрономический ажиотаж, барабанил Мышкин, — слыхал, что в Южной Америке очень популярны мясные соусы. Рекомендую соус «а-ля Рио-Гранде»: берется молоденький бычок средней упитанности, варится в собственном соку…
— Рекомендую соус «по-шлиссельбургски», — прерывал его Попов, — берется смотритель Соколов (один) и два самых жирных унтера, отбиваются шпицрутенами, кладутся в бочку, заливаются холодным маринадом — уксус, перец, лавровый лист…
— Очищенные тушки черных тараканов добавляются по вкусу, — вставлял Мышкин.
— Не порть мне аппетит, — обижался Попов и замолкал (один из компонентов соуса «по-шлиссельбургски» заглядывал в его камеру).