Читать интересную книгу Вампилов - Андрей Румянцев

— Вот — строка. Какая строка. Целый роман. — Он неторопливо, спокойно, чуть привздохнув, повторил: — “Старый товарищ бежать пособил…” — И поднял голову. Глаза его, еще недавно полные сухого, горяче-зеленого напряжения, несколько поголубели от влаги. Мы, притихнув, ждали, когда он намолчится. Но он вскоре засобирался: молча встал, молча оделся, взял из угла ореховую палку, глуховато сказал на пороге:

— Не думайте обо мне дурно».

В заметках Вампилова о Твардовском нет никаких упоминаний на счет того, что он и Шугаев просили «классика» (пусть не прямо, а как-то обиняком, в шутку или намеком) прочитать их рукописи или, того смелее, напечатать в своем журнале. Оно и понятно: как можно, кто он и кто мы! Вампилов в записях даже и близко не подходит к этому, а Шугаев объясняет в воспоминаниях, как бы от имени обоих, что они думали на сей счет. В один из дней Твардовский сказал художнику О. Верейскому, вместе с которым заглянул после прогулки к молодым сибирякам:

«— Представляешь! — гремел Александр Трифонович. — Живут тут второй месяц, главный редактор к ним каждый день в гости ходит, и ни разу не попросили почитать их сочинений. Странные люди. — Он ходил вокруг, пока я собирал что-то на стол, курил и как-то молодецки, весело растопыренной пятерней вскидывал рассыпчатые, легкие, седые с прожелтью волосы.

— Вот вы почему ничего не дадите почитать? — Остановился напротив меня.

Я пожал плечами, промолчал. Наши доверительные, затерянные в сугробах и метелях вечера, тени великих и малых сочинителей, каждый раз сопутствовавшие Александру Трифоновичу, — он устраивался за столом, а они вдоль стеночки, ближе к печке, — неторопливые, порой дантовские погружения в новейшую историю отечественной литературы, — ни за что на свете мы не стали бы отравлять эти вечера литературным искательством, докучать трудоустройством своих рукописей!»

* * *

Однажды после прогулки по дорожкам Красной Пахры Твардовский сказал ожидавшим его у крылечка своей обители сибирякам:

«— Вы знаете, выходит девятитомник Бунина? Пишу к нему предисловие. Вот по лесу нынче ходил, — возвратился он к своей прогулке, во время которой, видимо, всецело был занят Буниным…

— Надо вернуть долг старику, — спокойным, до бесцветности, голосом сказал, и лицо у него при этом было необычайно спокойным, скорее даже равнодушным… Разумеется, мы догадались, о каком “долге” идет речь. Александр Трифонович подразумевал письмо Бунина Телешову, в котором Бунин с безоговорочной и непривычной для него щедростью отозвался о “Василии Теркине”. Мы догадались и поняли, но ощущение некоего соглядатайства, хоть и невольного, было. Была и некоторая растерянность — все же не каждый день присутствуешь при таких расчетах».

Стоя с ребятами на крыльце, Твардовский говорил о Бунине. Например, об особенностях его языка:

«Вообще, ни у кого больше не встречал такого редкого сближения устной речи с письменной — как в разговоре он был неумолимо строг к словам, напряженно соединяя их в изысканно простые фразы, так и в прозе…»

И далее:

«С этого дня многие наши разговоры, коснувшись разных разностей, устремлялись все же к Бунину. Склонность Александра Трифоновича к таким поворотам понятна: он, видимо, вставал и ложился тогда с сердечной пристальностью к бунинской судьбе, но, к счастью, и мы более или менее были к ним подготовлены — перед Москвой, в выстывшей библиотеке Мальтинского дома отдыха, мы взяли пятитомник Бунина, перечитывали, читали, обмениваясь томами, как бы заранее совмещали душевную потребность в этом чтении с угаданной необходимостью быть свидетелями “по делу Бунина”, предстать перед его судьей, прокурором, адвокатом — все три эти должности Александр Трифонович правил с пронзительным, любовным пристрастием».

Думается, тогда, в Красной Пахре, Твардовский укрепил молодых литераторов в главных заповедях писательского труда. Например, после его разговора с ними о чеховском рассказе «Дама с собачкой» Шугаев напишет: «Любая талантливая, возвышающая и врачующая душу книга и есть самый главный положительный герой».

В своих записях Вампилов тоже касается таких тем. Например: «Сколько бы ни старались литературоведы, они никогда не сделают Чехова сухим и скучным писателем»; «Поэзия всегда противоречила жизни»; «Лучшие, самые красивые, возвышенные слова сейчас до того скомпрометированы газетами и ремесленниками, столько от них пыли, плевков и ржавчины, что — сколько надо думать и чувствовать, чтобы эти слова употреблять в их высшем назначении».

Жаль, что Вампилов не имел времени или не захотел расшифровать записи, которые мы можем назвать «уроками Твардовского». Но, помня, что у двух сверстников, оказавшихся рядом с великим поэтом, были во многом общие взгляды на творчество, мы можем воспринимать рассказ Шугаева как достаточно близкий вампиловскому.

«Вообще беседы наши часто превращались в вечера вопросов и ответов. Разумеется, вопросы задавали мы, и без устали, а он отвечал, раздражающе-скупо и головокружительно.

— Как вы относитесь к такому-то писателю?

— Мармелад.

— А к такому-то поэту?

— Пишет неплохие фельетоны в стихах.

— А почему вы такого-то не печатаете?

— Я отношусь к искушенным читателям и то не понимаю его стихов. Как же я буду предлагать их широкому читателю?»

Впрочем, обратившись к записям Вампилова, мы сможем расшифровать все приведенные выше строки Шугаева. Твардовский, судя по свидетельствам того и другого, оказался очень строг и откровенен!

Александр был в восторге от «черного юмора» поэта. Узнав, что в Александровском централе лечебница для психов и алкоголиков, Твардовский сказал: «Что вы говорите? Может, там еще встретимся?» О других шутках классика смачно рассказал Вячеслав:

«Один любитель автографов при нас долго упрашивал Александра Трифоновича написать что-нибудь на книжке журнала (юбилейного номера журнала «Новый мир». — А. Р). Тот долго отнекивался… наконец, уступил, неторопливо вывел несколько слов в правом углу листа с началом своей статьи. Мы прочитали: “Такому-то в честь Дня выборов в местные советы. А. Твардовский”».

Или — целая сага:

«Неожиданно, среди отвлеченного разговора, задумается, как-то искоса, сочувственно посмотрит, спросит:

— Ребята, а как у вас дома-то? На что живете, квартиры есть? Ну, сколько вы в газетах заработаете? На это разве проживешь?.. Раньше проще все же было. Помню, примерно в ваши годы, принес я в журнал стихи. Редактор посмотрел, отобрал парочку, открыл ящик и сразу со мной рассчитался. Я — на седьмом небе. Сразу пошел шубу купил…

Попутно вспомнил, как впервые просил квартиру:

— Пришел к одному из тогдашних руководителей Союза, он газеты свежие читает. Я робко ему говорю, что угол надо, что семья у меня… Он спрашивает, читал ли я сегодняшнюю передовую. Нет, говорю, не успел. “Ну, вот! — Он мне с этакой отцовской укоризной. — Узбекистан цветет, Таджикистан цветет, а ты этого даже не знаешь. И еще квартиру просишь”. Ну, я понурился, думаю: ладно, что ж, действительно мелкая просьба. Поднялся уходить. А он останавливает: посиди, посиди. “И книгу мою, конечно, не читал?” Тоже, говорю, не успел. А она у него на столе лежит. И вот берет он книгу и читает страницу за страницей. Сам хохочет, сам плачет, про меня уже забыл! И всё с удивленным восхищением восклицает: “Как дано! Как дано!!!”».

Странно, что Вампилов в своих записях о Твардовском не упомянул о том, что тот заставил его прочесть кусочки из пьесы «Прощание в июне». О таком необыкновенном событии в своей жизни — и ни слова!. Спасибо Б. Костюковскому и В. Шугаеву, что поведали об этом.

Борис Костюковский:

«Он (Твардовский. — А. Р.) настоял, чтобы Саня прочел ему сцену (из комедии «Прощание в июне». — А. Р.), а потом Александр Трифонович в разговоре со мной сказал: “А не можете ли Вы сделать так, чтобы я прочел эту пьесу целиком?” И я дал эту пьесу ему. Вот сейчас иногда говорят, что “Прощание в июне” — первая пьеса Вампилова — традиционна, а Твардовский просто поразился тогда. Он сказал: “Вот интересно, этого Золотуева он наблюдал в жизни или выдумал? Если наблюдал — прекрасно, если выдумал, еще более прекрасно. Что ж это за рыцарь наживы, что это за страсть! Это, видимо, человек талантливый, но только не туда был направлен”.

Твардовский, прочитав пьесу, сказал: “Ох, Вампилов далеко пойдет… Очень далеко пойдет”. Он испытывал к Сане истинную нежность».

Вячеслав Шугаев хорошо передал волнение Александра, вызванное вниманием к нему поэта:

«Вернувшись однажды из Москвы, я застал Саню растерянно-смущенным: свесив чернокудрявую голову, быстро ходил, скорее даже метался по комнате. Закушенная сигарета как-то отчаянно, бурно дымила, добавляла в его кудри бело-сизых завитков.