Имя кардинала Луи Дюшена (1843–1922) более связывается с публикацией источников, чем собственно с археологией, но значение памятников, с которыми он работал (прежде всего Liber Pontificalis — «Книга пап»), и оставленных им трудов по литургике и ранней церкви для истории христианских древностей трудно переоценить.2 Его позиция как глубоко и искренне верующего исследователя, предельно честного и открытого для критики, и при этом остающегося внутри теологодогматического подхода — особенно интересна.
Не стремясь порвать с церковной традицией и перейти на позиции рационализма, Дюшен постоянно подчеркивал стремление служить одновременно вере и науке, причем отношение к первой не ущемляло в его глазах важности второй. Работа для науки представлялась ему одной из форм служения Богу, что позволяло психологически снять глубокий конфликт, который де Росси в известной мере маскировал и смягчал внешне. Но это же заставляет допустить известную ограниченность пределов критики догмой.3
Однако это не примирило его с теологами Рима и Парижа (где многие, по выражению Дюшена, «чистят до блеска железный лом инквизиции»). Отзывы о них полны мрачного юмора, позволяющего почувствовать, до какой степени атмосфера была наполнена остатками средневековья. После смерти кардинала Питри Дюшен напишет, что тот велел бы сжечь его на Кампо ди Фьоре «без всякого дурного намерения, ради моего и всеобщего блага» (1889) (ср. позже: «Так, говорите, в Риме нет намерения меня сжечь?» (1891). Эти шутки не так безобидны, как может нам показаться сегодня. Недовольство Ватикана грозило реальными и серьезными неприятностями. Угрожающе нависал все тот же «Индекс»; приходилось опасаться доносов уже после выхода диссертации по Liber Pontificalis. (Впрочем, не нам, живущим в конце того же столетия, смеяться или удивляться — каких только «индексов», намного более полных и страшных, не пережили многие науки в середине XX века!).4
Открыто выступать с неортодоксальных позиций было просто опасно даже в первой четверти XX в. — если не для жизни, то по крайней мере для карьеры. Например, публикация в 1910 г. новаторской работы Франца Йозефа Дэльгера о рыбе как символе в раннем христианстве стала «неблагонадежной» в глазах ряда высокопоставленных коллег стремившихся закрыть ему путь к преподаванию. Понятно, что Дэльгер, как до него де Росси, был вынужден проявить разумную осторожность и не включать свои работы по взаимосвязям христианства и язычества в общий курс истории церкви. Только смена ситуации после Мировой войны и прокладываемый Ватиканом «новый курс» несколько смягчили обстановку. В 1925 г. Папскую академию христианской археологии превратили в Институт (Pontifico institute di archeologia cristiana — PIAS). возложив на него функции обучения студентов и ведение исследований. Вступая в должность, первый ректор Института И. П. Кирш (1861–1941) счел возможным постулировать, что христианская археология стала исторической наукой, «основанной на подлинных источниках и стремящейся к абсолютной объективности». Но до настоящего утверждения внеконфессионального подхода оставалось еще примерно полстолетия В публичной лекции на XI МКХА в Гренобле (1986), ставшей сейчас классическим изложением взглядов на перемены в области христианской археологии, выдающийся французский ученый Поль-Альбер Феврье указал на продолжавшееся господство «утилитарного» подхода к христианским памятникам, на использование их в религиозной полемике и пропаганде (например, для проведения евхаристического конгресса была демонстративно отреставрирована базилика в исламском Тунисе). Момент решительного перелома приходится на начало 1970-х гг. На IX Международном конгрессе в Риме новый подход, связанный с отказом от «конфессиональности» в науке, окончательно утвердился и был признан официально благодаря усилиям группы выдающихся светских ученых.6 Хотя это не значит, конечно, что «идеологические путы» (частный случай которых представляют конфессиональные ограничения) полностью исчезли.
Метод римской школы в зеркале протестантской критики
В основе многих «атрибуционных» и «интерпретационных» конфликтов первой половины XX в. лежат объективные особенности, присущие древностям любой религиозной культуры. Главная из них: разрыв между возникновением, а затем распространением «учения» — и запечатлением его влияния в «материальной» среде (экономике, социальной структуре, изобразительном искусстве и архитектуре и пр.) Разрыв часто отражен в хронологии культуры — хотя и не только в ней. Нет ничего странного в том, что на вопрос, как выглядят древности первых христиан, не сразу удалось ответить. Еще апостол Павел задумывался, чем следует обставлять свой быт христианину, чьих обычаев придерживаться в каждодневной жизни: иудейских, греческих или каких-то иных, не связанных ни с этнической, ни с конфессиональной принадлежностью (хотя и не предлагал однозначного ответа).
Решения, конечно, были выработаны ежедневным бытом, но следы их нужно искать вне литературы, там, где они непреднамеренно запечатлены в материальных остатках домашней и церковной жизни. Однако эти следы оказались довольно смутными и археологи не сразу научились их определять. Из-за этого они либо невольно искажали датировки, удревняя материал, — либо считали, что ранние «христианские» слои и артефакты до нас просто не дошли, они полностью уничтожены.
Сейчас доказано, что «неуловимость» ранних христианских древностей объясняется просто. Христиане двух первых веков, разумеется, строили здания, хоронили умерших, теряли или ломали вещи, устраивали совместные трапезы — то есть жили обычной, каждодневной жизнью и ее материальные остатки постоянно открываются. Но они совсем (или почти) неотличимы от остатков той «нехристианской» культуры, которая их породила и на первых порах окружала.
Древности, несущие несомненный отпечаток христианства, можно выделить из общего круга поздних античных (эллинистических) не ранее, чем со 180-х гг. Только с конца И в. можно различить новые элементы в погребальном обряде, надписи, символы, даже здания. Иными словами, у христианской культуры ушло более столетия на то, чтобы выработать форму, отличную от старой социально-культурной матрицы. Если же говорить не об отдельных элементах культуры, которые существовали во II–III вв., а о ярко выраженных универсальных структурах — то речь пойдет о периоде не ранее IV в., с эпохи Константина Великого.
Вырастающие из этого хронологического несоответствия проблемы атрибуционного (определение даты, функции и т. п.) или интерпретационного характера были осознаны только к концу XIX в., причем представителями протестантских школ. Причинами были как стремление разоблачить ошибки католиков, так и общая критико-скептическая направленность протестантских школ, близость их позиций к рационализму (Дюшен недаром отметил, что его лучший слушатель среди шестидесяти священнослужителей — протестантский пастор, в то время как католических клириков приходится заставлять заниматься наукой). Именно протестанты и предложили римской школе свое «зеркало критики» — и не устают держать его наготове по сей день. Заглянем в него. (Краткий очерк: Snyder, 1985).
Римская школа XIX — нач. XX в. выработала вполне устойчивый стиль в подходе к открываемым древностям, основанный на «иерархии процедур» и «иерархии источников». Любой объект анализа (артефакт, сюжет, событие и т. п.) сперва следовало изучить, оставаясь в пределах библейской и петрологической литературной традиции, к которой добавлялись сведения хронографического характера (например, «Книга пап»), паломническая литература и т. п. В результате возникал как бы «литературный портрет» проблемы. Лишь затем обращались к археологическим данным, причем их «встраивали» в уже сложившуюся структуру.
«Иерархии процедур» соответствовали априорно признанные «иерархия источников» и «иерархия значений». Считалось, что вещественные источники призваны лишь подкрепить выполненную по письменным источникам реконструкцию; они привлекались лишь как дополнения «церковной традиции», как доказательства ее надежности. Если между ними обнаруживалось расхождение, письменным (традиционным) сведениям отдавалось предпочтение (впрочем, считалось методически более правильным и чистым решением не отбрасывать одну из несовместимых информаций, но разрешить противоречие между ними путем какого-нибудь логического компромисса, сохранив обе).
Нельзя отрицать, что в ряде случаев приоритет письменных источников «нормален» и эффективен. Но такой подход имеет, с точки зрения критики источников, ряд уязвимых мест. В основе представлений о вторичности материальных или художественных древностей по отношению к «священным текстам» лежат три ошибочных допущения: что эти тексты показывают историческую ситуацию принципиально верно (на самом деле они могут ее искажать, причем искажать тенденциозно); что литература церкви выражает некое единое мнение ее служителей, говоря «cum solo voce» («единым голосом») (хотя множественность позиций, в них заложенная, просто игнорировалась); что тексты отражают, хотя бы на уровне описания, основы верований всей народной толщи, показывая религию масс (в то время как на практике взгляды образованной части общества и массовые верования часто противоречили друг другу).