решил отправиться на охоту.
У шаха было приподнятое настроение. Ночь он провёл в гареме, предаваясь удовольствиям и неге.
Душевная безмятежность Ала ад-Дина Мухаммеда была следствием успешного похода. Возвращаясь из Самарканда в Гургандж, шах видел караваны верблюдов, медленно шагавших по пыли с тяжёлым грузом богатств. В громоздившихся на спинах верблюдов тюках были ткани и фарфор, ковры, тонкогорлые кувшины, чеканные блюда и, конечно, казна султана Османа. А она оказалась не бедной. Но больше, чем казна, Мухаммеда радовали толпы гонимых в Гургандж ремесленников. Ремесленники были скованы цепями по четыре в ряд и еле шли, опустив головы, трудно передвигая разбитые в кровь ноги. Шах с высоты укреплённой на спине верблюда беседки, отодвинув украшенным перстнем пальцем шёлковую занавесь, вглядывался в унылые ряды, и сердце его ликовало. Он знал, что измученные жаждой и голодом люди, одетые в изорванное тряпьё, — главное богатство, которое он захватил в Самарканде. Всё, что, хрипя и надсаживаясь, тащили на спинах верблюды, было сделано руками этих людей. Но они могли гораздо больше. Этими же руками были сложены знаменитые самаркандские мечети, медресе и дворцы султана, неразумно потерявшего голову. И пускай половина этих людей не дойдёт до Гурганджа, тех, кто останется в живых, хватит, чтобы немедленно начать строительство задуманных шахом величественных дворцов, которые увековечат имя Ала ад-Дина Мухаммеда.
Глаза шаха, однако, устали вглядываться в бесчисленные ряды невольников. Солнце, как иглой, кололо зрачки.
Откинувшись на мягкие подушки, Мухаммед представил бесконечную перспективу залов, кольцо фонтанов вокруг дворцов, вызолоченные порталы и улыбнулся с усмешкой, сказав себе: «Сокровищ Османа хватит вызолотить не только порталы, но и выстлать полы золочёной мозаикой. А руки этих людей всё сделают так, как я повелю».
И ещё раз он отодвинул занавесь и взглянул на бредущие по разъезженной, растолчённой колёсами арб, копытами коней и верблюдов дороге бесчисленные толпы скованных цепями людей. Ноги их тонули в раскалённом песке, дымившемся пылью, головы и плечи сжигало неистовое солнце, и было непонятно, как они всё же идут. Шах, глядя на почерневшие лица, засомневался, что до Гурганджа доберётся хотя бы половина невольников, но успокоил себя тем, что и четверти их достанет для задуманного.
Ныне, отдохнув после похода и получив все удовольствия, которые доступны человеку, шах перед выездом на охоту пожелал узнать, что сталось с самаркандской военной добычей.
У него был свободный час, и он решил его как-то разнообразить.
Ала ад-Дин Мухаммед послал за везиром.
Везир тотчас явился. Чуть задыхаясь от спешки, склонился в поклоне. Это был новый человек при дворе, сменивший везира Хереви. Его присоветовала шаху царица всех женщин. В отличие от Хереви — высокого и сухого, — новый везир был толст, коренаст, с глубоко утопленными в жирных складках, юркими, уходящими от взглядов глазами.
— Слушаю и повинуюсь, великий и несравненный, — сказал везир, глядя под ноги Ала ад-Дина.
Шах разгладил бороду, спросил о самаркандских сокровищах. Везир торопливо начал перечислять редкости казны султана Османа. Здесь было чему изумиться. Жемчуг и золото, бесценная золотая и серебряная посуда, диковины далёких земель.
— Согнаны все писцы города, — сказал везир, — и сейчас, без отдыха, описывают и заносят в книги шахской казны самаркандские сокровища.
Перечисление несметных богатств, как сладостная музыка, ласкало слух шаха. Улыбаясь в бороду, он вслушивался в речь везира и даже не дал себе труда подумать: над Самаркандом им поставлен человек из кыпчакской знати, что окружала мать.
А думать об этом следовало, и думать хорошо.
Пределы владений кыпчакских эмиров вплотную выходили к землям степных племён. Многие годы на этих рубежах, то затухая, то вспыхивая, шла бесконечная борьба за выпасы для скота, за охотничьи угодья, рыбную ловлю. Ныне, получив Самарканд почти в безраздельное владение, кыпчакская знать, и вовсе ободрясь и подняв голову, поглядывала за порубежные пределы с нескрываемым вожделением.
Степные дали тонули в утренние часы в синей дымке, ветер наносил оттуда запахи костров, и не одному, так другому из кыпчакских эмиров угадывались в рассветном мареве бесчисленные чужие табуны резвых степных коней, которые могли стать его табунами. Многотысячные отары чужих овец, которые также могли стать его отарами. И сладкое молоко чужих кобылиц могло сливаться опять же в его бурдюки. Кто мог устоять перед таким соблазном? Дымки пастушьих костров соблазняюще щекотали ноздри... Искушение было слишком велико, и нетерпеливые руки так и просились заседлать коней для похода.
13
Темучин, не поддавшись мстительному чувству и оставив жизнь Даритай-отчегину, попал стрелой, как мерген, в самое уязвимое место.
Сотня сына Оелун и Есугей-багатура в курене дяди не задержалась. Как внезапно пришла из степи, так и ушла за увалы, растаяв в знойном мареве. И если бы не сожжённые юрты, перевёрнутые арбы да тела зарубленных нукеров, можно было бы подумать, что в курене ничего и не произошло. Стих топот коней Темучина, и на курень опустилась тишина.
За крайней юртой над степью взвился жаворонок, затрепетал крылышками, запел переливчато.
Своим воинам Темучин разрешил взять из запасов дяди только вяленое мясо, которое могло подолгу храниться в чересседельных сумах, да немного хурута. И всё.
Сотня ушла в степь налегке.
Даритай-отчегин сидел на земле у коновязи подле своей юрты, веря и не веря, что остался жив. Всхлипывал прерывисто. Понемногу всхлипывание стихло. Даритай-отчегин пошарил вокруг руками, оперся о землю, встал на колени. Хотел крикнуть кого-нибудь, но, оглядевшись, не увидел ни одного человека и без чужой помощи стал подниматься. Ноги дрожали, не держали его, и нойон грудью оперся о коновязь и через силу, но встал, шатаясь и кренясь. И тут из-за юрты выбежали сразу несколько человек, подхватили Даритай-отчегина под руки. Он захлюпал носом, но пересилил себя, сказал:
— В юрту меня, в юрту, к огню.
Его колотило от озноба. Испугался Даритай-отчегин. Ах как испугался... Немолодое его тело, не знавшее труда, обрюзгшее, колыхалось, вяло обвисая на подхвативших его руках. Даритай-отчегин с трудом, шаркая подошвами по тропе, переставлял ноги. Страх смерти так поразил его, что он и сейчас видел льдистые глаза Темучина, застывшее в презрении лицо, на котором не было ни тени жалости. И Даритай-отчегин — показалось ему — понял, что стояло за этим холодным взглядом и неподвижным лицом.
«Вернувшись, — решил нойон, — Темучин разговаривать со мной не будет. Надо сделать всё, что он сказал, и так, как сказал».
И в другой раз увиделись ему глаза Темучина. В них было столько пугающей силы и непреклонности, что у Даритай-отчегина занемело в груди.
«Второго слова,