Когда «Калевала» вышла, пресса отозвалась на ее появление ливнем отрицательных отзывов: «Не заслуживает положительной оценки иллюстративная сторона издания… Иллюстраторы не создали ничего ценного в художественном отношении. По стилю, по манере изображения рисунки дают полный разнобой и не связаны между собой. Преобладающий уклон — в сторону архаизации… Крайне неудачно изображение древних героев в карикатурном виде с подчеркнутыми типическими чертами… Чрезмерное злоупотребление со стороны художников ироническим отношением к „Калевале“ снижает общее впечатление…» Или другой пример: «Резкой отрицательной оценки заслуживает выпущенное „Академией“ издание финского народного эпоса „Калевала“, эта книга по праву может рассматриваться как своеобразная энциклопедия самых отвратительных и отталкивающих черт ленинградской художественной школы Филонова».
А вот мнение о «Калевале» Екатерины Серебряковой, жены Филонова: «Читаю эти дни „Калевалу“ — не знаю, от чего я больше в восторге — от содержания или рисунков, — до чего они хороши… Радость у меня, когда я смотрю. Вчера утром более часа только рисунки смотрела».
Каменский В.
Более всего человек эпистолярной эпохи отражается в письмах. В свое время петербургский журнал «Звезда» (№ 7, 1999, публикация О. Демидовой) опубликовал часть переписки поэта Василия Каменского с режиссером и теоретиком театра Николаем Евреиновым. Они достойны того, чтобы частично их процитировать, потому что настолько живо раскрывают Каменского человека, что никакие сторонние мемуары не расскажут нам о поэте лучше.
Напомню, что Н. Евреинов, адресат Каменского, в период их переписки (1925–1935 гг.) жил в Нью-Йорке; сам поэт проживал в России.
Москва, 6 октября 1925: «…Рад-радешенек за весь твой успех за границей, приносящий доллары. В легкий час! Да будет поток их неиссякаем в сторону твоих надежных карманов, тайных и явных. Когда будешь Рокфеллером, не забудь дать мне взаймы рубля три. Ты ведь скуп — я знаю — и много не прошу… Что и где и какие вещи ставишь? Как доходы твои? Если приеду, — на что можно рассчитывать?.. Написал крестьянскую пьесу в 3-х дейст. „Козий загон“. Веду с театрами переговоры о постановке. Вышел одиннадцатым изданием мой „Степан Разин“ и вышел „Емельян Пугачев“. А вот стихов не издают. Театр куда интереснее и выгоднее. Учусь быть Пиранделлой и хочу знать, насколько он богат… Маяковский (из Нью-Йорка) пишет, что дела средние. Но я иду и на средние. Лишь бы побывать, поглазеть, посмекать — в чем там дело американское и почему у нас меньше долларов? Что мы, дураки, что ли? Думаю, что поумнее американцев, а вот долларов нет… А без долларов скучно жить, едри его копалку…»
Зима 1925-26: «Родной мой Количка, друг мой сердешный, обнимаю-целую с Новым годом, с новыми долларами. Желаю влезть в Америку и убежден, что обязательно влезешь. Ручаюсь головой Рокфеллера. А раз влезешь — значит, доллары будут, т. к. там они проживают густо. Знай черпай. Черпать же ты уважаешь, как, впрочем, и я…»
Каменка, 5 августа 1925: «Дорогой, любимый Количка… получил два твои письма… а ответить до сих пор не мог. Началась страда, в Пермь никто (за 40 верст) не едет и отправить никак было нельзя. Я злился страшно, досадовал, а ни лешего не сделаешь. Законы джунглей суровы. Идти же пешком 80 верст в жару показалось далековатым предприятием. Вот и ждал оказии. Не помогли фантазии. Живем бо в Азии. Пошли мне автомобиль. Ты ведь теперь раздолларился, к моему счастью. Шибко же рад я за успехи твои… Так и рвусь к вам, в Нью-Йорк! Но… пока нет денег. Тебе, богачу, меня теперь не понять. А денег все-таки нет. Я же убежден, что в Нью-Йорке разживусь. Чую. Верю. Уж если я разжился в Очемчирах, то ведь Нью-Йорк, по слухам, больше и богаче. Авось с помощью американских двух дядюшек — тебя и Бурлюка — вылезу на Бродвэй. Помогите, ребята! Не дайте пропасть известному литератору, застрявшему в пермских лесах трущобной жизни…»
СССР. Азербайджан. Баку. Улица Саратовца Ефимова, д. 7. Для О. П. Шильцовой. Декабрь, 1926: «…К вашей нью-йоркской компании прибавился Боря Григорьев — один из тех трех моих братьев-друзей (т. е. ты, Григорьев, Бурлюк), кот. я люблю. Больше этих трех у меня нет никого на свете. И все вы трое в Нью-Йорке. Неужели не стыдно вам, что меня нет среди вас… В сущности дело мое только за деньгами, чтобы выехать, по крайней мере, с 750 дол. Жену я оставлю в Париже, а сам в Нью-Йорк ахну до лета… Мне лишь бы доехать, а там — моя голова сделает свое дело: буду стихи и лекции читать, на гармошке играть, фокусы показывать, пьесы ставить, на голове ходить, шпаги глотать. Найду что-нибудь подходящее. С Фордом, например, аэропланы буду заворачивать…»
Сухум, Курортная, 11, дом быв. Соколовой. 10 мая 1927: «Черта ли толку в загранице в общем, когда здесь ты — дома, в тропическом гнезде. Кстати, ведь здоровье живет тут… Вспомни. Очнись. Плюнь на заграницу, пока в силах. Безумие — жить там долго. Все там глупеют, одурманиваются, отстают от мысли, делаются душевно-нездоровыми, бессердечными. Все это относится, конечно, к русским. Я понимаю, что поехать на некоторое время на Запад даже необходимо, но жить там долго — не разумно, не здорово. Пусть у нас есть много недостатков, но все же мы — дома и делаем прочно свои великие и малые дела общего строительства…»
Отказываюсь комментировать эти кусочки писем. По-моему, и так понятны мотивы моей цитации. А чтобы поставить точку, дам еще один небольшой отрывок из письма 1935 года, одного из последних писем Каменского к Евреинову.
Пермь, Набережная, 7, кв. Пьянковой. 1935: «О куреве. Я ведь не знал, что ты настолько бедный, что для посылки сигаретной тебе оказывается нужна специальная денежная получка сначала. Ну, раз так — никаких мне сигарет не надо. Жил и проживу без них, а для меня тратиться нет смысла и резона. Ведь сигареты — лишь баловство, как и вся моя просьба о посылке. Я ведь живу так чудесно в общем, что никакой нужды ни в чем не знаю. В торгсинах наших имеются шикарные сигареты, да только нет у меня валюты. Ну и наплевать! Разве сухумский табак плох? Ужо буду в Сухуме — запасусь…»
Карамзин Н.
Почти весь XIX век, особенно его середина, прошел в спорах о Николае Карамзине — был ли он реформатором русского литературного языка или же таковым не был. Пик споров пришелся на юбилейный 1866 год, когда отмечался столетний юбилей классика. Орест Миллер с профессорской кафедры ругал почем зря писателя, подыгрывая себе на маленькой демократической скрипочке и тем самым доводя российское прогрессивное студенчество до экстаза.
Вот что пишет по этому поводу А. Никитенко, известный литературный деятель, критик, цензор, академик литературы:
Что вы говорите о прозе Карамзина, Жуковского, Пушкина? Нам теперь нужна немножко хмельная и очень растрепанная и косматая проза, откуда бы, как из собачьего зева, лился лай на все нравственно благородное, на все прекрасное и на всякую логическую, правдивую мысль.
Кто-то называл Карамзина подражателем, считая, что все свои новые литературные формы тот заимствовал у англичан и французов. Другие, как, например, Грот, доказывали с томом карамзинских сочинений в руках, что «Карамзин, движимый желанием, свойственным таланту, излагать мысли свои изящно… не мог довольствоваться тяжелыми оборотами тогдашней нашей литературной речи и принял за образец легкую и живую конструкцию русской разговорной речи».
Для нас с вами, современных читателей, эти споры не более чем история. Да, Карамзин не очень-то современен, излишне прекраснодушен, сентиментален, может быть — узок в своем стремлении облагородить жизнь и людей. Да, литература пошла дальше Карамзина, дала Пушкина, Лермонтова и Гоголя, которые глядели на жизнь уже тревожными, задумчивыми глазами.
Но, возможно, нам этого-то сейчас и не хватает — искренней, душевной сентиментальности, которая живет в наивной прозе Карамзина.
«Ким» Р. Киплинга
Лучший роман Киплинга и, пожалуй, один из лучших в литературе XX века.
Мне этот роман особенно близок. Объясню почему. Когда вышла моя книжка «Бегство в Египет», в опубликованной на нее рецензии в «Независимой газете» говорилось так: «Как-то Петр Вайль и Александр Генис рассказали, что их дети отказывались читать традиционные для советского воспитания книги, где „богатые обязательно плохие, а бедные — хорошие“. Наверняка и капитан Жуков из повести Етоева больше придется по душе не детям, а государственной программе — „положительный образ стража порядка в современной литературе“».
Примерно так же в свое время говорили и о романе Киплинга. Вот некоторые из характеристик романа: «Идеализация шпиона и „великой игры“ тайной разведки — один из главных моментов в творчестве Киплинга. Подлинные, до конца положительные герои Киплинга — организаторы полицейского и политического шпионажа», «Идеализация шпиона, завершившаяся „гениальной“ идеей переключить в образе Кима всю юношескую романтику приключений в небывалую романтику шпионажа, — едва ли не самое яркое проявление основной черты раннего Киплинга» и т. д.