– Хто крещеной?
– Не опасись, отвори слуге Таисия.
Дверь была заперта железным заметом, замет упал. – Един ли ты?
– Один буду!
Уцепил Сеньку за полу армяка, повел…
В избе, куда вошли, полутемно, свет заставлен чем-то, только вверх к черному потолку струилось мерцание многих огней.
– Сядь ту!
Сенька сел на лавку у двери, с ним рядом сел старик, белела борода. Два других, таких же старых, сидели ближе к огню. Один перебирал струны инструмента, тихо наигрывая плясовую песню.
Сеньку знакомо поразил запах в избе – он был тот, когда первый раз с Таисием пришли в избу Бегичева, изба пахла хмельным и одеждой нищих. Вглядываясь, стрелецкий сын увидал среди избы хоровод не то юношей, не то голых женщин. В мутной полутьме было не разобрать. За столом, призрачно отсвечивая, сидели три старухи в черном. Хоровод кружился, голые ноги мягко наступали на доски пола, иные, кто плясал, боролись меж собой.
– Да пустите меня! – вскрикнул женский голос. Старик, тот, что отпер и привел Сеньку, строго сказал: – Безгласны будьте!
Спустя мало свет открыли, десяток свечей, увидал Сенька, горели на столе, а между подсвечников были расставлены яства: мясные, рыбные и сахарные. Посередине стола большая кадь с пивом и во многих кувшинах вино. Таисий стоял в кутневом[162] кафтане распахнутом, под кафтаном белело голое. Он был только лишь в кафтане и шатался на ногах. Его поддерживали под локти две молодые женки. Когда открыли свет, женщины нагие хватали с пола черные смирные кафтаны, накрывались ими от шеи до пят. Одна лишь, молоденькая, стройная, плясала кругом Таисия, женщины ей говорили сердито:
– Бешена!
– Укройся!
Старик от дверей медленно двинулся к средине избы – он тоже был одет в смирный кафтан, – сказал глухо:
– При огне быть нагим отвратно!
Надернув к плечу длинный рукав кафтана, ударил плетью голую плясунью. Она, быстро уловив на полу свой кафтан, накрылась. Старик спросил:
– Кто тьму пробудил словом?
– Твоя дочь!
– Все она же!
– Обнажи спину!
Плясунья открыла стройную спину, сбросив кафтан до пояса. Старик наотмашь сильно взмахнул плетью, ударил ее по спине, прибавил:
– Дважды рушила завет братства – помни! – Пряча плеть, спустив почти до земли рукав кафтана, поклонился Таисию: – К тебе, атаман, сказывал – слуга…
– Григорей! Да как ты нашел нас!…
– Шел, шел и нашел…
– Дать ему братский кафтан!
Тот же старик, который впустил, повел Сеньку в прируб.
– В ночь тело подобает держати нагим… телу надобен отдох!
Сенька с большой охотой разделся – холодный панцирь в тепле был нестерпим.
– Все уды умыти подобает! – Старик привел его к куфе, в куфе была чистая теплая вода. Умывшись, стрелецкий сын утерся тут же висевшим рушником.
Старик накрыл его тонким без подкладки черным кафтаном. У ворота Сенька застегнул на крючки одежду.
– Иди на пиршество!
Старик пошел впереди Сеньки. Когда вошли в избу, Таисий крикнул:
– Завечаю пришельца ко мне избрать князем!
Старик снова подошел к Сеньке, повел его к столу, налил ковш вина.
– Пей, не рони капли!
Вино было настояно на каких-то травах.
Когда выпил Сенька, теплое пошло по всему его телу, отогрелись грудь и спина.
– Таисий! – сказал Сенька. – Мне быть не хочется тем, кем был ты…
Таисий молчал, только переменился кафтанами, за Таисия ответил старик:
– Братство велит – не перечь ему!
И тут же погас огонь или просто был закинут черной и синей тканью.
Когда раскрыли огонь, Ульку-плясунью женщины от Сеньки тащили за волосы. Она была нагая. Старик снова наотмашь ударил ее плетью, сказал сердито:
– Дочь, бойся – третий раз своеволие…
Запахнув кафтан смирный – прежний был на Сеньке, – Таисий подошел к столу и, не разжимая губ, перекрестил яства и пития. Все полезли на скамьи к столу, кроме старцев: того, что принимал Сеньку, и тех, которые сидели на лавке, поочередно негромко играя на домре.
Все пили, ели – брали руками – мясо, рыбу, сласти, хлеб руками ломали, ножей не было. Пуще всех пил вино Таисий. Сенька также много пил, больше, чем всегда.
– Скажи, как нашел нас?
– Ждал тебя… туга напала… чаял, ты покинул меня…
– Живой не покину… мертвой ино дело…
– Думал, убили… пришли имать тебя, да и меня заедино ярыги земского двора, в датошных солдат одёже…
– Как ушел от них?
– Двое их было – убил! В подполье сунул…
За столом стало шумно и весело. Таисий встал с ковшом вина в руке, крикнул галдевшему люду:
– Пью, братие, за моего друга Григорея!
– Григорея?
– Григорея!
– Мы, Архилин-трава, пьем за тебя!
– За тебя и его-о!
Когда унялся шум, Таисий продолжал:
– Враги наши, ярыги земского двора, следили за нами, особо за мной, и помешали бы пути нашему!
– Ой, беда – ярыги земского двора…
– Да где они нынче? Архилин-трава, скажи!
– Он убил их! Пьем за него…
– Пьем!
– А коли похощет, и спим с ним, мы любодейчичей не опасны!
– Нам любодейчичи любезны!
– Больше подадут!
– Мене с крестцов и от церкви гонят.
Среди нищих женок, уже изрядно поблекших, плясунья Улька была самая младшая и не по ремеслу красива, хотя ранние морщины у рта старили ее немного. Улька выскользнула изза стола, пробралась к Сеньке сзади, сказала тихо:
– Говори им, ночью чтоб с тобой!
Сенька молчал. Таисий, хотя и пьян, но привычно слышавший и понимавший смысл слов, ответил:
– Снова отец ударит плетью! Поди на место и жди.
– С кем он будет спать?
– С тобой, я обещаю…
Улька исчезла. Когда напировались, старик, глядевший за порядком и правилом братства, сказал громко:
– Братие, изберите жен и идите в прируб… время поздает! Ведайте все, кочет едва всплеснет крылами, приду будить… старицы лягут в избе.
– Мы князя хотим!
– Его, его – князя!
– А я и она – Архилин-траву!
Плеская из ковша вино, поднялся Таисий, закричал:
– Сей ковш, последний пью, – за князя нашего братского пира, и по уставу он сам изберет жену.
– Пущай глаголат!
– Пу-у-щай!
– Встань, Григорей, скажи!
– Если без жены нельзя, то иму Ульяну!
– Всё ее? Ульку!
– Кого?
– Да, слушь ладом – Ульку!
– Ее?… Ее… су-у-ку!
– Ульяной назвал… У… ул…
Утра еще не было, но в избе копошилось, крестилось в углу, ползало перед большим медным складнем на лавке с восковой зажженной свечкой. Когда все, кроме Сеньки и Таисия, помолились, то сели за стол доедать остатки, допивать недопитое хмельное. Теперь ели и пили старицы и старцы вместе.
От стола задвигалось по избе в сумраке серое, полосатое.
Лишнее прятали в прируб – в подполье, иное в сумах заплечных. На всех мужчинах кафтаны с кушаками лычаными, кафтаны из клетчатой и полосатой кёжи[163], женщины в рядне. Если старику, отцу Ульки, казалось, что одежда чиста, то об нее терли котлы и сковороды, прокопченные в печи.
Сеньку обули в липовые ступни[164], под рваные портянки женщины навернули ему суконные, теплые, приговаривали:
– Одеется князь-от наш!
– А не наш он! Всю ночь Улькин был…
– Она, бабоньки, ужо с им все наше братство сгубит!
Сеньку кончили одевать – шестопер окрутили куделей, приладили к веригам железным с крестами, весом два пуда три гривенки[165], надели на кафтан под черную рваную однорядку:
– Ой, и едрен, не погнется!…
В руки дали шелепугу суковатую, на плечи вскинули суму рядную, в ней в хламе морхотливой одежды был заверчен и его панцирь.
Руки после еды не мыли, как вчера на ночь было, – вытирали о подолы и полы рухляди.
Вышли крестясь:
– У-ух, вьюжно.
Вьюга с ветром заметала гладкое поле, когда-то сенокосные луга. Шли как по мосту, нога не вязла. Таисий приказал:
– Пойте!
Гнуся и срываясь голосами, запели.
Да тихомирная милостыняВведет в царство небесное,В житье вековечное…
Улька держалась о бок с Сенькой, если встречался буерак или канава, он, подхватив за локоть девку, прыгал, увлекая ее. Старухи с клюками переползали рытвины, старики часто вязли, тогда им помогали другие. На их пути в поле солдаты на дровнях возили бревна выморочных изб и амбаров, иные, разрыв снег, рубили мерзлую землю кирками, другие выкидывали мерзлые комья на снег в сторону.
Нищие, подходя, пели:
Еще знал бы человек житие веку себе…Своей бы силой поработал,Разное свое житье-бытье бы пораздавал —На нищую на братию, на темную, убогу-у-ю…
– Калики идут! – копая землю, сказал один солдат. Другой пригляделся, прислушался, ответил:
– Вижу и слышу! Куда их черт несет по засекам-то? Еще стрельцам доведут… Эй, вы, пошли в обрат!
Другой перестал копать, слушал пение:
Да тихомирная милостыняВведет в царство небесное…
– Ну?