Читать интересную книгу Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

Сегодня была открыта первая в Париже железная дорога[288]; сегодня ее открыли, а завтра она начнет работать; не путайте: завтра широкая публика, а сегодня — избранные. Когда мы начали писать эти строки, нас навестил один из этих избранных; он только что вернулся из Сен-Жермена и за завтраком поведал нам о своем путешествии; он уселся за стол и стал есть — о! ел он с таким аппетитом, что разорил бы всякую железнодорожную компанию; конечно, путешествовать так быстро и так дешево — это выгодно, но выгодно ли возвращаться домой из странствий во власти голода поистине неутолимого! Этот несчастный молодой человек, приходящийся нам близким родственником, вышел сегодня утром из дома в семь утра, предварительно плотно позавтракав; он прибыл на Лондонскую улицу[289] в бодром и веселом расположении духа; он уселся в превосходную берлину, устроился весьма удобно на мягких подушках, тут раздался стук, и вдруг — оп! — наш герой уже в Сен-Жермене. Путешественник говорит, что успел заметить по дороге несколько деревьев, но ручаться за это не готов; еще он говорит, что проехал под каким-то сводом и целых полминуты просидел в полной темноте. Прибыв в Сен-Жермен, он опечалился при мысли, что ему потребовалось так мало времени, чтобы оказаться так далеко от родных и друзей; тогда он решил отправиться в обратный путь, но не был уверен, что возвращение будет столь же стремительным. Это вполне естественно, хотя труднообъяснимо: обычно дорога туда кажется короче, чем дорога обратно; как бы там ни было, наш герой двинулся в путь, и — оп! — вот он уже в Париже; 26 минут туда, 26 минут обратно: прелесть, а не путешествие! экипаж удобный, никакой тряски, ни пьяных кучеров, ни белых лошадей с веревками вместо упряжи, ни затруднений, ни неприятностей; все попутчики очаровательны, поскольку разглядеть их вы не успеваете; назавтра вы узнаёте, что ехали рядом с собственным братом, но не заметили его: он глядел налево, а вы направо. А какое наслаждение ехать на империале этого нового средства сообщения! Если пойдет дождь, вы даже не успеете открыть зонт. О, что за восхитительный способ передвижения! Но увы, у самого прекрасного изобретения есть изъяны: по возвращении вы ощущаете чудовищный голод; ведь вы оставили позади целых десять лье, и ваше нутро превосходно это чувствует: вы голодны именно так, как бывает голоден человек, оставивший позади десять лье. Желудок также не чужд прогресса: железная дорога порождает железный желудок. О гастрономы! не проходите мимо!

Говорят, что лошади возмущены, унижены, разгневаны; утверждают, что они восстают против нового изобретения и что находятся среди них даже такие самонадеянные особи, которые берутся поспорить в скорости с вагонами. Рассказывают, что вчера несколько лошадей понесли именно потому, что хотели обогнать тех, кто едет по железной дороге, а ехали по ней королева и принцессы. Королева стала первой женщиной, которая поднялась в повозку, летящую, как стрела; затем ее примеру последовали канцлер и три министра: народного просвещения, финансов и юстиции; злые языки немедленно связали это с их основными занятиями. «Никогда еще просвещение не распространялось с такой быстротой», — сказал один. «Правосудие у нас скорое, как нигде», — подхватил другой. «Министр финансов был бы счастлив, если бы его бюджет принимали так же стремительно», — заключил третий. Одним словом, шутники наговорили множество прелестного вздора — вздора, впрочем, чисто французского.

Кроме железной дороги парижане восхищаются новым освещением бульваров[290]. По вечерам гулять там — одно удовольствие. От церкви Мадлен до Монмартрской улицы вытянулись два ряда канделябров, излучающих чистый и яркий свет; зрелище чудесное! А сколько народу! право, видя эту толпу, трудно поверить, что Париж сейчас пуст.

Элегантные дамы сидят на стульях, рядом курят молодые люди: это прелестно; продавщицы цветов не дают вам ни минуты покоя, предлагая свои букеты; старухи соблазняют вас наборами иголок, малые дети — шнурками и перламутровыми пуговицами; это очень мило, хотя время, как нам кажется, выбрано неудачно: кому взбредет на ум покупать шнурки и перламутровые пуговицы в десять вечера? Наконец, разнообразные бедняки, калеки и музыканты прерывают вас, какую бы оживленную беседу вы ни вели, и просят милостыню самым откровенным образом; вот это-то и составляет задачу, решить которую мы не в силах; всякий день повторяется одно и то же: утром газеты рассказывают нам о множестве женщин, детей и стариков, приговоренных к тюремному заключению за нищенство, а днем множество женщин, детей и стариков обступают нас, прося милостыню, и никто их не задерживает. Мы, разумеется, не имеем ни малейшего желания выдавать полиции тех нищих, которые к нам обращаются, мы просто хотели бы знать, почему полиция задерживает и сажает в тюрьму других? Выходит, у нас есть привилегированные нищие? выходит, в деле нищенства существуют свои монополисты? Есть и еще одна вещь, которая нас тревожит: появление в Париже новых жителей, которые не делают чести старым. Сегодня на улицах обезьян больше, чем людей. Нельзя не признать, что одеты эти господа очень прилично: одни в мундирах, со шпагой на боку, другие в красных халатах; одни в егерских куртках, другие в помещичьих рединготах. Мало того что они одеты со вкусом, — они еще и здороваются очень учтиво, а некоторые даже предъявляют паспорт; особенно хорош один, который разъезжает верхом на пуделе: к нему у нас никаких претензий. Но, с другой стороны, согласитесь, что неприятно, открыв окно, обнаружить на подоконнике совершенно незнакомую обезьяну; ничуть не лучше, спокойно идя по тротуару, внезапно почувствовать обезьяну у себя на плече. Дальше так жить невозможно: люди, конечно, часто уподобляются обезьянам, но обезьяны никогда не уподобляются людям, и властям следовало бы иметь это в виду.

Наконец, последний предмет нашей тревоги: покою столицы грозит чрезвычайное распространение в ее пределах самой разнообразной музыки. Сегодня парижане дни напролет имеют возможность слышать непрерывный концерт, бесконечную серенаду; уши горожан не отдыхают ни минуты. С утра на улицы выходят шарманщики; они делят город между собой, и каждый квартал получает свою порцию неизбежной гармонии. В полдень заступают на дежурство арфисты; они играют по ночам и встают поздно; зато какие звуки! Можно подумать, что разгневанный Саул терзает арфу Давида. В три часа пополудни восемь егерей в зеленых куртках и серых шляпах начинают ходить от двери к двери; каждый вооружен рогом; к несчастью, они не любят играть поодиночке и мечтают об ансамбле, их хор производит страшный ор — нечто невообразимо чудовищное, непередаваемое словами. Даже одному рогу случается издавать звуки довольно фальшивые; вообразите же, что могут сотворить восемь рогов, ревущих одновременно! Это конец света, это трубы Страшного суда. В четыре часа пополудни являются акробаты с бубнами, кастаньетами и треугольниками. В семь часов вечера некоторые слепцы берутся за гобои. В восемь вечера некоторые юнцы берутся за виолы. А вечером начинается самая настоящая серенада! Скрипки, дудки, флейты, гитары и итальянские певцы! Смертоносный праздник, от которого нет спасения; ведь происходит он у вас под окнами: избежать этого концерта с доставкой на дом невозможно. Принудительный скрипичный аккомпанемент сопровождает любое ваше действие; говорите ли вы о политике, объясняетесь ли вы в любви — неумолчный оркестр заглушает ваш голос. Единственный способ борьбы с этим гармоническим бедствием носит гомеопатический характер; лечите подобное подобным: ступайте к роялю и как можно громче сыграйте подряд три сонаты, не останавливаясь ни на мгновение; главное, не забудьте открыть окно пошире и колотить по клавишам посильнее. Если ваш рояль — дитя Эрара, если он дает звук, вы имеете шанс победить: сраженный вашей громкостью, обескураженный вашим сопротивлением, враг в конце концов отступит! Конечно, победа дастся нелегко; но как быть? французы нынче любят музыку, а любим мы именно так и никак иначе.

2 сентября 1837 г. Дождь. — Отважные женщины. — Поездка в Сен-Жермен по железной дороге. — Нерасторопность служащих. — У каждого есть занятие получше, чем его непосредственные обязанности

Опять дождь, опять холод, опять осень — осень уже есть, а винограда еще нет! Какой грустный день! Темно, как ночью. Сколько времени? Полдень… Зажгите лампу, ничего не видно, невозможно написать ни слова. Небеса разверзлись, настоящий потоп! Льет как из ведра! Нас успокаивают тем, что гремит гром, и это очень хорошо; это значит, что началась гроза; но нас гром успокоить не может. Что толку в грозе, если на улице по-прежнему холодно и лета не вернешь? О, как отвратителен Париж! Видите два потока, мчащиеся вдоль тротуаров по обеим сторонам улицы? они вот-вот сольются в одну широкую реку. Слышите привратниц, метущих грязь перед воротами? они трещат без умолку. Пешеходы наперечет; женщины промокли насквозь, зеленые юбки от влаги сделались синими. Бедные женщины, как отважно они себя ведут! Да, женщины куда отважнее мужчин: настанет день, когда мужчины это признают. Взгляните на улицу в дождливый день: мужчины едут в кабриолетах, женщины идут пешком, утопая в воде и грязи. Из десяти прохожих восемь — женщины. Это, конечно, не элегантные красотки, это труженицы, почтенные матери семейств, которых заставляют выйти из дому неотложные дела, это исполнительные белошвейки, которые непременно хотят в срок отдать сделанную работу, это сиделки, которые спешат к больным, и модистки, которые торопятся в мастерскую. Ошибиться тут невозможно; женщина, которая бежит по улице под дождем, достойна уважения и сочувствия. Причина, побудившая ее выйти из дому, невзирая на непогоду, всегда уважительная, а порой и восхитительная.