— Где же, черт побери, эта девчонка! — снова заревел Тич и для пущего эффекта выпалил в потолок из обоих своих пистолетов с таким грохотом, что каждому из присутствующих в каюте показалось, будто его оглушили ударом дубинки по ушам.
— Она лежала на крышке кормового трюма, — с виноватым видом сказал Фрейтас. — Я приказал двум парням снести ее вниз…
— Каким двум парням, черт тебя подери? — Тич был уже на ногах. Глаза его метали молнии, и он яростно жевал косички своей бороды.
Предчувствуя, что Фрейтас сейчас назовет его имя, Захи Лонг хрипло откликнулся:
— Это был я, капитан — я и Дик Гринзейл. Она была уже мертвая — совсем мертвая, капитан, когда мы ее подняли, — а Фрейтас сказал: «Если она мертва, то бросьте ее за борт»… — ну, мы и бросили. Всего лишь девчонка, капитан! Мы таких, бывало, целыми дюжинами отправляли за борт, — помните, капитан Тич?
Лори вскочил на ноги:
— Проклятый пес! Откуда ты взял, что она была мертва?
Захи всерьез обиделся на то, что его подвергают такому тщательному допросу по пустяшному поводу смерти какой-то девчонки.
— Ее прошила насквозь мушкетная пуля, — воинственно отпарировал он.
— Куда? Куда ее ранило? — заорал Лори. — Скажи мне, куда?
Он шагнул к Захи с таким угрожающим видом, что тот присел и выхватил нож, чтобы встретить его во всеоружии.
Тич выдернул свою шпагу из досок палубы, куда он воткнул ее, чтобы она не мешала за столом, и острое лезвие, мелькнув, словно солнечный блик, впилось в предплечье Захи. Кровь густой волной хлынула из раны.
— Он врет! — кричал Лори.
Как тигр, которому знакомы все тропки и шорохи джунглей, так и Тич отлично знал все повадки его людей. Доктору Блайту вовсе не нужно было убеждать его в том, что Лонг лжет.
— Захи, — вкрадчиво проговорил он, — куда вы девали ее, Захи?
— Пусть дьявол простит меня, капитан — она мертва, сэр! Мертва!
По мере того, как шпага Тича медленно приближалась к его лицу, Захи опускался перед ней на колени, словно перед святыней. Капитан буканьеров был разгневан. Его достоинству предводителя был брошен вызов. Девушка не была общим достоянием, она принадлежала лично ему, и с его собственностью посмели обойтись так бесцеремонно! Он приставил острие шпаги к морщине на лбу Захи между его кустистыми бровями и продолжал нажимать на эфес до тех пор, пока затылок несчастного не уперся в переборку каюты. Захи скорчился на полу, с ужасом уставившись широко раскрытыми глазами в лицо капитану, который невозмутимо и аккуратно, со знанием дела, медленно снимал с него скальп.
— Мертва или нет, — приговаривал Тич, — я хочу знать правду!
Лезвие шпаги проникало все дальше между кожей и черепом. Голос Тича стал нежным, как у женщины, уговаривающей больного ребенка:
— Ты только скажи мне правду, Захи, старый приятель — всего лишь правду, дружище!..
Кровь, смешанная с потом, крупными каплями стекала по лицу матроса. Захи казалось, будто лезвие шпаги, холодное до онемения, со скользящей ледяной медлительностью вдавливается в его мозг. Рот его раскрылся, язык запал, и из глотки вот-вот готов был вырваться вопль отчаяния и агонии. Тем не менее, довольно долго он вообще не издавал ни звука. Он походил на безмолвную картину, изображавшую кричащего человека. Крик нарастал и вспухал у него внутри; казалось, его можно было осязать, как набухшую сережку у индюка.
— В баталерке у Танти… — прохрипел он сухим шепотом, словно с трудом проталкивая слова сквозь великий крик, застрявший у него в глотке.
Лори первым добежал до двери. Сначала у него было преимущество по крайней мере в том, что он был на ступень трезвее остальных. Но затем его оттеснила толпа возбужденных пиратов, которые, зная свое судно, как собственные пять пальцев, не задумывались над тем, каким путем удобнее добраться до провизионной кладовой.
Тич, не спеша, пронзил шпагой тело Захи и так же неторопливо извлек ее из раны. Несмотря на это, он все же был одним из первых, добравшихся до узкого трапа в провизионку. Двое здоровенных головорезов застряли в проходе как раз перед ним, не желая уступить друг другу дорогу и преградив путь для остальных. Тич своим огромным сапогом толкнул их так, что оба кубарем скатились по крутым ступеням трапа. Он невозмутимо прошагал по их извивающимся телам; пираты с визгом и улюлюканьем последовали за ним. Не тревога за Анну, не чувство жалости к ней заставляли пиратов мчаться сломя голову, сшибая друг друга с ног и не обращая внимания на толчки и зуботычины. Любая инициатива кого-нибудь из команды неизменно вызывала в них стадное чувство подражания и то бессмысленное соперничество, которое порой побуждало их садиться в кружок и жечь на медной жаровне серу и мокрую пеньку, с единственной целью установить, кто из них сможет дольше выдержать пребывание в едком дыму.
Приближающаяся толпа горланивших пиратов устроила такой тарарам, что Гринзейлу сгоряча показалось, будто корабль подвергся нападению неприятеля.
— Прячься! Быстрее! — в суетливой спешке крикнул он Анне, которая, оцепенев от ужаса, лежала на спине на куче мешков и глядела на него, словно в трансе. Потеряв от страха всякий интерес к своей беззащитной жертве, Гринзейл заметался по тесной кладовке, сорвал тяжелую крышку с огромной бочки из-под патоки и сунул в нее руку. Убедившись, что бочка пуста по крайней мере настолько, насколько он в состоянии был дотянуться, Гринзейл, не мешкая, нырнул в нее головой вперед.
Испуганный голос пирата помог Анне немного прийти в себя. Она села на своем странном ложе, с трудом соображая, где она и что с ней, и в это время Тич с дюжиной молодцов ворвался в кладовую.
— Что за черт! — заорал Тич. Он огляделся, готовый к любой опасности, и, вероятно, услышал какое-то царапанье или движение внутри бочки, так как схватил фонарь и заглянул в нее. Внезапно вся его массивная фигура затряслась от хохота:
— Ба! Да это Гринзейл — он нырнул в лохань с патокой! И тонет в ней, клянусь Сатаной!
Быстрый в решениях — как и всегда в случае опасности — Тич сообразил, что если он попытается выудить из бочки своего попавшего в беду матроса, то скорее всего затолкает его еще глубже в густую лоснящуюся коричневую жидкость, поближе к смерти. Не долго думая, он выхватил у ближайшего пирата широкий тесак, стукнув его владельца, пытавшегося было возражать, рукоятью по голове, чтобы не терять время на споры, и принялся тяжелым лезвием сбивать обручи с бочки. То, что за одну и ту же провинность он убил одного человека и спасает от смерти другого, не показалось Тичу нелепым, поскольку Захи его рассердил, а приключение Гринзейла он нашел комичным и забавным.