диплом пойдет, распределение получит — и все.
И чем дальше врал, тем отчетливее понимал, что врать не надо. Все на себя берет Феликс: не хочешь говорить правду — не говори.
— Только одно, рулевой. Через восемь суток меня здесь не будет. Ни траулером, ни танкером, — они сюда не заходят — ни сухогрузом ты до «Памяти Крыма» не доберешься. Конец нашему совместному рейсу. Я как-нибудь перебьюсь — научу кого-нибудь стоять на руле твою вахту с ревизором. Но смотри сам — как будет тебе. Прикинь. Может, потерпит твоя экономистка?
Но Коршак упрямо молчал.
Семьдесят верст не круг. Добрался за ночь — часть проехал на лошади — шла такая до соседнего городка-поселка, потом пешком. На аэродром пришел за десять минут до того, как Илу выруливать на взлетную. Состав пассажиров полный. Билетов на этот рейс нет. «Поговорите со стюардессой — если уступит свое место до материка — на материке у них трое сходят при первой посадке — билет продам». И как-то странно, почти без упрашиваний, только глянув на небритое, опаленное лицо Коршака своими мягкими серыми глазами, стюардесса согласилась.
— Я все равно не сижу на месте. Берите билет.
Сергеичу Коршак позвонил в половине десятого вечера прямо из аэропорта. Все складывалось, словно в сказке. Сергеич был дома. Но он не знал, что Коршак прилетел на сутки, что послезавтра утром ему надлежит сидеть в самолетном кресле, только лицом уже к востоку. И не знал, что Коршак в аэропорту, что еще даже не курил после посадки, что некуда ему отсюда идти. Он сказал, что рад, что если сможет — пусть двигает к нему сейчас. Еще не поздно.
— А сколько времени идет такси от аэропорта до вашего дома? — спросил Коршак.
— Но что вы делаете в аэропорту? — спросил Сергеич.
— Провожаю… Я провожаю друга…
— Такси идет не меньше часа. А то и больше.
Сергеич помолчал, а Коршак, с трудом проглатывая комок в горле от волнения, от нежности, оттого, что понял — Сергеич рад ему, рад слышать его голос, что молчит он сейчас оттого, что сам волнуется, что ищет решение, как быть.
— Погуляйте тогда по Москве. Но завтра, завтра вечером назначаю вам рандеву; в нашем доме, внизу у биллиардной есть буфет. Около двадцати ноль-ноль, а точнее — в девятнадцать сорок пять ждите меня там.
Рано-рано утром Коршак приехал на первом автобусе на площадь Свердлова. Еще очень мало прохожих. Москва умывалась первым снегом. Он таял, еще не долетев до асфальта. И дышалось легко и полно. Коршак пошел в «наш дом» пешком, минуя метро. И опять словно впервые почувствовал Россию. Да, именно так — Россию — ею веяло от жилых зданий, от старинной кирпичной кладки, от потускневших куполов церквушек и вновь от старинных домов, где сию секунду жили, просыпались, потягивались, завтракали, собирались на работу обычные люди. И не верилось, что они живут вот в этом доме с окнами, выходящими на Арбат, на Калининский проспект, как где-нибудь в его городке, или как даже в Березовой, где выходят окнами на земляную площадь двухэтажные каменные бараки поселка рыбозавода.
Сергеич назначил встречу тут у кафе — потому что дальше был переход в служебные помещения, в которых Коршак никогда не был, и там должно было состояться какое-то совещание — с работниками из высокого учреждения. И Сергеич, оборвав вдруг на полуслове свою тираду о земле, замолчал, поглядел неожиданно тревожными страдающими глазами прямо в зрачки Коршака, неловко, просяще, что ли, улыбнулся и сказал:
— Что-то нехорошо у меня на душе, Коршак. Не к добру это.
— Не может быть, — тихо ответил Коршак. — Считайте, что Вам встретился человек с полными ведрами…
— Это вы-то с полными ведрами, Коршак? — спросил Сергеич. — Здесь Москва, голубчик, Москва-а-а, — протянул он. — И все же — ждите меня здесь. Не напивайтесь в стельку. Моряк не должен напиваться в стельку. Берите пример с меня — писательская норма — две морских, а я выпил три писательских и ни разу не был пьян в стельку… Приказ — ждать.
В этом хитром доме не ускользнуло от внимания присутствующих, хотя никто специально не следил за ними, с кем Сергеич разговаривал сейчас. Еще не все столики заняты. И ему нашлось место за одним из них, за углом. Но оттуда хорошо было видно всех, кто входил и выходил. Сергеича пропустить здесь было нельзя. Три других места были заняты двумя молоденькими, но уже с театрально-редакционными манерами девчонками и пожилым, совершенно грузным поэтом. Коршак знал стихи этого поэта и узнал его по фотографиям. У поэта лихорадочно «белладонным» блеском, словно инкрустированные, сверкали глаза, и какая-то ниточка просверкивала в его плотном, крупной вязки свитере, и губы его казались накрашенными.
Коршак сидел, ничего не имея против себя на столе — потому что уйти к буфету побоялся. Займут. Но поэт понял его, лихорадочно улыбнулся и сказал:
— Мы никого не пустим. Так, девочки?
— Что это значит «не пустим»? — спросила с трудом одна из девушек.
И сделалось понятно, что девчонки откуда-то из англоязычной страны. И тогда поэт перевел им свои слова на английский. Обе тщательно заулыбались. Но та, что сидела напротив, действительно заинтересовалась Коршаком. И пока он ходил и стоял в короткой, но медленно продвигающейся очереди к кофеварочной машине, он чувствовал на себе ее грустный, пытливый взгляд. И когда он вернулся, поэт сказал:
— Вы заинтересовали Кэтрин. Кэтрин Кэмбел. Молодежная деятельница из Лондона и недурной поэт.
Девица заговорила, не отводя глаз от Коршака и склоняя изящную тонкую, но очень некрасивую, нежизнеспособную головку к свитерному плечу поэта, на своем родном языке.
— Кэтрин говорит, — перевел поэт, все так же сверкая «вставными» глазами, — что в вашем лице она находит что-то родственное. Кэт говорит, что у нее есть брат. Он моряк и одного возраста с вами. Она спрашивает, не моряк ли вы?
Коршак пожал плечами.
— Да, — сказал он. — Я моряк. Только я матрос.
— Перевожу дословно, — сказал поэт. — Она говорит: это очень заметно по тому, с каким достоинством вы держались в разговоре с выдающимся деятелем только что. Только моряк может так не обращать внимания на разницу в общественном положении. Мой брат такой же. И его ничем не переубедить. Я рада, что вижу вас.
И поэт добавил «Ого!» Это «Ого!» было уже его собственное. Но тут за ними пришли. И когда все трое поднялись из-за стола навстречу тем, кто пришел за ними, Кэтрин положила перед Коршаком визитную карточку. Поэт вынужден был перевести еще раз:
— Сегодня Кэт отправляется домой. Но если вы будете в Англии, она просит вас навестить ее…
А на смену им пришла и загородила