Читать интересную книгу Бледный всадник - Бернард Корнуэлл

Я хотел, чтобы эти люди были на нашей стороне, и вид серебра их явно приободрил, но епископ Алевольд немедленно побежал к Альфреду и нажаловался, что я украл церковную казну. Король к тому времени слишком пал духом, чтобы это его заботило, поэтому в битву вступила Эльсвит, его беременная жена.

Она была мерсийкой, и Альфред женился на ней, чтобы укрепить связи между Уэссексом и ее родиной, хотя сейчас нам от этого было мало пользы, потому что Мерсией правили датчане. Множество мерсийцев сражались за правителя восточных саксов, но ни один из них не стал бы рисковать жизнью ради короля, чье королевство сократилось до размеров затопляемого в прилив болота.

— А ну-ка верни дарохранительницу! — приказала мне Эльсвит.

Она выглядела неряшливой, ее сальные волосы спутались, а живот вздулся, одежда была грязной.

— Верни ее немедленно. Сию же минуту!

Я посмотрел на Исеулт.

— Я должен поступить так?

— Нет, — ответила моя подруга.

— С какой стати ты интересуешься ее мнением! — завопила Эльсвит.

— Вообще-то это она королева, — сказал я, — а не ты.

Я затронул больное место Эльсвит: восточные саксы никогда не называли жену своего короля королевой. А она желала быть королевой Эльсвит и меньшим довольствоваться не хотела.

Женщина попыталась отнять дарохранительницу, но я швырнул серебряный предмет на землю и, когда Эльсвит за ним потянулась, взмахнул топором Леофрика. Лезвие врезалось в тарелку, разрубив сцену распятия. Эльсвит испуганно завизжала и отпрянула, когда я рубанул снова. Пришлось сделать несколько ударов, но наконец я сумел превратить красивейшую тарелку в куски смятого серебра, которые швырнул к монетам, отобранным у священников.

— Вы получите серебро, если станете нам помогать! — сказал я жителям болота.

Эльсвит плюнула в меня и вернулась к своему сыну.

Было ясно, что трехлетний Эдуард умирает. И хотя Алевольд утверждал, что это просто зимняя простуда, но, похоже, дело обстояло хуже, гораздо хуже. Каждую ночь мы слышали надрывный кашель, мучительный для такого маленького ребенка, и никто из нас не спал, страшась следующего приступа, вздрагивая от отчаянных сиплых звуков, а когда приступ проходил, мы боялись, что новый уже никогда не начнется. Однако мальчик каким-то образом сопротивлялся страшной болезни, цепляясь за жизнь в те холодные мокрые дни на болоте.

Епископ Алевольд и женщины испробовали все известные им средства. Мальчику на грудь клали Евангелие, и епископ молился. В ход шли настои из трав, втирание в грудь помета цыплят и золы — и епископ снова молился. Альфред никуда не отправлялся без своих драгоценных мощей, и грудь ребенка растирали кольцом с пальца ноги Марии Магдалины — и опять епископ молился, однако Эдуард все слабел и худел.

Местная знахарка попыталась вместе с потом выгнать из ребенка кашель, а когда это не сработало, привязала к его груди живую рыбу, велев кашлю и лихорадке перейти в нее. Рыба в конце концов сдохла, но мальчик продолжал кашлять, а епископ — молиться.

Альфред, такой же больной, как и его сын, был в отчаянии. Он знал, что датчане непременно станут его искать, но пока ребенок был болен, боялся покидать это место и даже не думал о длинном пути на север, где мог бы найти корабль, который отвез бы его с семьей в изгнание.

Теперь Альфред покорился своей судьбе. Сперва он еще осмеливался надеяться, что сможет возродить свое королевство, но страшная реальность была неумолима. Датчане удерживали Уэссекс, Альфред был королем болота, а его сын умирал.

— Это возмездие, — однажды сказал Альфред, когда мы разговаривали ночью после ухода трех священников: он изливал душу мне и епископу Алевольду. Мы сидели на улице, наблюдая за лунным серебром болотного тумана, и на лице короля блестели слезы.

Мне показалось, что он обращался не к нам, а к самому себе.

— Господь не заберет сына, чтобы наказать отца, — возразил Алевольд.

— Господь пожертвовал собственным сыном, — тусклым голосом проговорил Альфред, — и велел Аврааму убить Исака.

— Он пощадил Исака, — ответил епископ.

— Но не пощадит Эдуарда, — сказал Альфред и вздрогнул при звуке ужасного кашля, донесшегося из хижины.

Он опустил голову на руки и зажал уши.

— Возмездие за что? — заинтересовался я, и епископ неодобрительно зашипел, услышав столь неделикатный вопрос.

— За Этельвольда, — безжизненным голосом произнес Альфред, имея в виду своего племянника, сына прежнего короля, которого он лишил трона.

— Этельвольд никогда не смог бы стать королем, — заявил епископ. — Он глупец!

— Если теперь я верну ему трон, — проговорил Альфред, не обратив внимания на слова епископа, — может, Бог пощадит Эдуарда?

Кашель смолк. Теперь мальчик плакал каким-то скрипучим, жалобным плачем, словно бы задыхался, и Альфред вновь зажал уши руками.

— Пусть Исеулт попробует вылечить малыша, — предложил я.

— Она язычница! — предупредил Алевольд короля. — И прелюбодейка!

Я видел, что Альфред испытывает искушение последовать моему совету, но боится спорить с епископом.

— Если сам Господь не вылечил Эдуарда, — сказал тот, — неужели ты думаешь, что он позволит колдунье добиться успеха?

— Она не колдунья, — вставил я.

— Завтра, — продолжал Алевольд, не обратив на меня внимания, — великий праздник, день святой Агнессы. Святой день, мой господин, когда случаются чудеса! Мы будем молиться святой Агнессе, и она наверняка ниспошлет мальчику силы и здоровье. — Он воздел руки к темному небу. — Завтра, мой господин, мы призовем ангелов и все силы небесные на помощь твоему сыну, и благословенная Агнесса изгонит злую болезнь из юного Эдуарда.

Альфред ничего не сказал, он молча глядел на болотные оконца, окаймленные тонким льдом, словно сиявшим в лунном свете.

— Я доподлинно знаю, что благословенная Агнесса творит чудеса! — настойчиво твердил епископ. — В Эксанкестере был ребенок, который не мог ходить, но святая дала ему силу, и теперь он бегает!

— Правда? — спросил Альфред.

— Я видел это чудо собственными глазами! — подтвердил епископ.

Короля это успокоило.

— Завтра, — проговорил он.

Я не остался, чтобы посмотреть, как будет ниспослана милость Господня. Вместо этого я взял плоскодонку и подался на юг, в деревню под названием Этелингаэг, которая лежала на южном краю топи и была самым большим из окрестных поселений. Я начинал изучать болото.

Леофрик остался с Альфредом, чтобы защищать короля и его семью, а я тем временем отправился на разведку, открывая десятки тропинок через водянистую пустошь. Тропинки эти назывались бимвегс и были сделаны из стволов, проседавших под ногами, но по ним можно было пройти целые мили. А еще там были реки, извивавшиеся в низинах; самая большая из них, Педредан, текла рядом с островом, который, как и селение, назывался Этелингаэг. Большая часть острова поросла ольхой, там водились олени и дикие козы, а на самом высоком месте лежала большая деревня. Местный староста отгрохал себе неплохой дом. То был, конечно, не королевский дворец и даже не тот дом, который я выстроил для себя в Окстоне, но в нем можно было стоять, не пригибаясь, а сам остров оказался достаточно велик, чтобы принять небольшую армию.

Дюжина тропок вела от Этелингаэга, но ни одна — прямо на материк. Гутруму нелегко будет напасть на остров: ведь ему придется прокладывать путь через болото, а вот Свейн, который, как нам было известно, командовал датчанами у Синуита, близ устья Педредана, вполне может найти легкий путь, чтобы добраться сюда, если проведет суда вверх по реке. А потом, сразу на север за Этелингаэгом, можно повернуть на юг по реке Тон, которая течет неподалеку.

Я вывел плоскодонку на середину Тона и обнаружил, как и опасался, что река достаточно глубока, чтобы по ней проплыли датские суда, украшенные головами чудовищ.

Я вернулся пешком туда, где Тон впадал в Педредан. На другой стороне широкой реки стоял посреди топи холм, крутой и высокий, как могильный курган великана. То было идеальное место, чтобы поставить на нем укрепление, а если бы через Педредан удалось построить мост, ни один датский корабль не смог бы пройти по реке.

Я вернулся в деревню, где выяснил, что староста — упрямый седой старик по имени Хасвольд — вовсе не склонен мне помогать. Я пообещал заплатить за постройку моста через Педредан чистым серебром, но Хасвольд заявил, что война между Уэссексом и датчанами его не касается.

— Там творится сплошное безумие, — сказал он, махнув рукой куда-то в сторону восточных холмов. — Там всегда творилось сплошное безумие, но здесь, на болоте, нас волнуют только свои собственные дела. Никто не интересуется нами, и мы тоже никем не интересуемся.

На старосте была одежда из шкур выдры, вся засалившаяся от рыбьего жира, в седой бороде запуталась рыбья чешуя. От него несло рыбой и дымом, на морщинистом хитром лице блестели маленькие хитрые глазки. Староста имел полдюжины жен, самая младшая из которых годилась ему во внучки. Он ласкал ее, беседуя со мной, явно делая это напоказ, как будто желая доказать свою мужественность.