Читать интересную книгу Октябрь - Николай Сказбуш

Тимош молчал.

— А я про тебя всё время думала. Уже и у людей допытывалась. Всё рассказали, что в Моторивке стряслось, а про тебя ни слова.

Тимош продолжал молчать.

— Чего только не передумала. Извелась. Сижу одна в хате и всё чудится — ты идешь.

— Что с ним? — глухо спросил Тимош.

— Да что с ним — в Ольшанке на побывке прогулял, ко мне было заглянул, вещи свои забрать. Ну я его на двор не пустила.

— Бил? — стиснул зубы Тимош.

Она вскинула голову:

— Разве посмеет! Не боюсь его теперь, ничего мне не страшно, только бы ты со мной.

— Не боишься раненых? — скривился Тимош.

— Да он ни пулей, ни саблей не тронутый. Уже потом всё рассказали: они там на складе промеж себя из-за кожи завелись. Подошву не поделили. Ну его и полоснули малость тем самым ножом, что кожи режут. Две недели в госпитале провалялся, рана загноилась, его в тыловой, а тут сразу всё прошло; три месяца потом в Ольшанке гулял. Других, которые калеки, обратно на фронт гонят, а этот…

— Чего ж ты побежала к нему? Эх вы, Овечки несчастные… — Тимош отвернулся. Люба заплакала.

— Ну что ты, — голос Тимоша дрогнул, — не надо, слышишь. — Он взял ее руку. — Не надо, Люба. Я всё время думал о тебе, — прижался щекой к ее лицу и теперь уже не ласкал, а ласкался к ней, радуясь ее теплому, разгоревшемуся на морозе лицу, — ты ведь моя, самая хорошая, — он обхватил ее рукой и, крепко прижимая, поцеловал в губы, — приеду к тебе. Скоро. Завтра. Нет, завтра не могу. Но всё равно скоро.

— Не дождусь тебя, — с трудом, сквозь слезы говорила Люба.

— Пойдем к нам, — предложил Тимош, — пойдем, люди хорошие.

Но она наотрез отказалась.

— Не могу я сейчас на люди.

— Куда же ты ночью?

— У меня тут на воинской платформе знакомые есть. Там одна повариха работает. Переночую.

Тимош проводил ее. На каждом углу прощались, а потом шли дальше и снова прощались.

Патруль окликнул их:

— Парень, военное время, а ты целуешься. Понимай, комендантский час.

Дома Александра Терентьевна накинулась на Тимоша:

— Без шапки бегаешь?

— Вы не про шапку, бабушка, вы про жинку спрашивайте, — перебила старуху Агнеса. — Где жинку девал?

— А и правда, что же ты не пригласил ее, сынок?

— Да она ушла, — потупился Тимош.

— И ты отпустил? — сухо спросила Агнеса и, не дожидаясь ответа, отвернулась, занялась своими тетрадями.

— Я говорил ей, — оправдывался Тимош, — говорю: пожалуйста, люди у нас хорошие.

— Хорошие, да не все, — сердито оборвала Агнеса, — бросил женщину, одну, ночью!

— Она, видно, нездешняя. Приезжая, наверно, из деревни, — прибавила Александра Терентьевна.

— Из Моторивки? — спросила Агнеса.

— Из Моторивки…

— Так это и есть та старшая, разумная, о которой ты говорил? — насмешливо сощурилась девушка. Тимош промолчал.

— А ты, оказывается, мальчик военного времени! — съязвила Агнеса. — Завтра же пойдешь к ней, — своим обычным тоном, не допускающим возражений, продолжала она и тут же сама отменила свое приказание, — нет, завтра нельзя…

Тимош сидел за столом, подперев голову руками. Александра Терентьевна приняла недопитый стакан чая, долила кипяточком, молча подвинула Тимошу.

…Половину ночи Тимош и Павел провели в разговорах.

О предстоящих делах не упоминали, касались больше душевных и сердечных вопросов. Уже засыпая, Тимош спросил:

— Скоро свидание с моими, с Тарасом Игнатовичем?

— Надеемся, скоро.

— Мне вчера голос Прасковьи Даниловны послышался. Иду по улице, ни о чем не думаю, вдруг: «Тимошка!». Оглянулся — никого…

— Это значит — скоро увидитесь!

Павел уже задремал, притих и Тимошка, видит себя маленьким-маленьким хлопчиком, прислушивается к настороженной ночной тишине, далекому, давно умолкшему родному голосу:

…Ой спи, дитя, колишу тя,Доки не вснеш, не лишу тя.

…Тимош вскидывается — Павел спит, в доме тихо, спит окраина.

Павел уходит из дому чуть свет — предстоит дорога в Питер, знакомый машинист обещал подвезти до ближайшей узловой на паровозе. Он обнимает Тимоша на прощанье:

— Надеюсь на тебя!

Агнеса раньше обычного собирается на работу, торопливо очинивает карандаш, грифель то и дело крошится, и она с досадой швыряет карандаши на стол:

— Довоевались — спички не горят, карандаши не пишут, — она не говорит ни о чем важном, ни слова о том, что волнует Тимоша. Всё о мелочах, о мелочах!

Но Тимош уже научился разгадывать ее: не говорит, потому что думает о важном, потому что вся ушла в себя.

Только уже сложив тетрадки, сказала, обращаясь скорее к дедовскому портрету, чем к Тимошу:

— Когда я была девчонкой, дед казался мне старым-старым, седым дедусем. Потом, с каждым годом, он становился моложе. И вот теперь я вижу его крепким, неседеющим человеком. Совсем молодой дед!

Мимоходом, словно случайно вспомнив, бросила Тимошу:

— Ты всё жаловался, что живешь в чужой хате, на чужих харчах. Теперь ты остаешься полным хозяином, единственным мужиком в доме, — накинула драповое лохматое пестрое пальто с громадными накладными карманами, одела вязаную пуховую шапочку «эскимоску» и, не глядя на Тимоша, поспешила на работу.

— Злая, злая, злая! — хотел крикнуть ей вдогонку Тимош. — Почему она такая злая? За что полюбил ее Иван?

Весь день он томился. Насилу дождался возвращения Агнесы.

Она вошла в хату разгоряченная с мороза, суетливая. Положила разбухшую стенографическую тетрадку на стол перед Тимошем:

— Тимошенька, тут для завода…

Тимош взглянул на тетрадку и угадал под ее обложкой листовки.

— Павел сказал, что вы уговорились обо всем.

— Да, я знаю…

Она прошлась по комнате, растирая озябшие руки:

— Уехал чуть свет и со мной даже не попрощался.

— Не хотел тревожить. Спали крепко.

— Все заботятся обо мне, все жалеют. Всю жизнь всегда жалели. То дед надо мной дрожал, то тетки. Павел души не чаял. А мне себя ни капельки не жалко…

«Сейчас скажет об Иване», — подумал Тимош, но она не сказала.

— Ты любишь людей? — остановилась перед Тимошем Агнеса.

— А вы?

— Ну что ж, могу ответить прямо: люблю, очень люблю, но не всегда уверена, что они этого заслуживают. Иногда мне кажется, что хорошие не нуждаются в нашей любви, а плохих любить не стоит. А ты как полагаешь?

— Я полагаю, что вы совсем не такая…

— Что? — приподнялась на цыпочках Агнеса.

— Ну не такая, как на словах. Слова у вас злые…

— Вот как! — зрачки девушки сузились черными точечками. — Смотрите-ка, прикидывается дурачком, смотрит мальчиком, а к нему уже жинки приезжают. Да еще и на других поглядывает. Не такая! Думаешь о себе много, — она обхватила его рукой, засматривая в глаза. — Ну, Тимошка! — голос ее стал вдруг тихим и ласковым, глаза чистыми-чистыми, близкими, без капельки хитринки, открытыми.

— Прости, Тимошенька, это тебе за твоего братца досталось. За Ивана. Ничего не пишет, ни словечка. Даже с Павлом ничего не передал. Все вы мужики одинаковые. Все злодеи. Синие бороды. В хате жил — в хате командовал. Теперь в партийной работе командует. И Павел тоже хорош. Разбудить побоялся, по комнате проходит на цыпочках. А душа у человека болит — горя мало!

— Зачем вы так говорите? Вы же знаете, Иван очень любит вас.

— Любит?

— Ну зачем вы спрашиваете? Вы ведь всё знаете.

— Знать мало, слышать хочется.

— Он скоро приедет. Павел говорил.

— Тебе говорил, а мне не сказал? Времени не нашлось.

— Неправда, он говорил вам. Я сам слышал.

— Ты невозможен, Тимошка. Неужели ты не понимаешь, что женщине требуется пошуметь. Ну, что я была бы за хохлушка, если б не погремела ухватами.

— Вы не хохлушка, а перевертень. Сами сказали.

— Ну, ты подумай!

— И не жинка, а девушка.

— Ну, это уже слишком. Убирайся из хаты.

— Иду, Агния. Пора мне уже…

Агнеса взглянула на часы:

— И верно, пора, Тимош, — проводила до дверей, — счастливо, родной!

Впервые за всё время не отвел он глаза, выдержал ее взгляд, принял ее невысказанную ласку.

Так вот, что напомнило ему о другой — затаенная женственная теплота взгляда, затаенная ласка. Она оберегает ее, оберегает себя и томится. Ждет.

Он спрятал листовки на груди и вышел из дому.

Ночь была морозной, без снега. Шаги на остекленевшей земле раздавались гулко, и он старался, чтобы шаг был твердым, это успокаивало и переводило мысли на деловой лад. Постепенно всё укладывалось в душе, приходило в строгий порядок.

Незаметно добрался на окраину. Василий Савельевич встретил его на углу:

— Заждался.

— Я точно пришел, дядя Василий.

— Всё по уговору.

— Идем за мной. Мне на вторую смену. Под самый конец поменяли, гады. Ну, ничего, ночная смена тоже дело знает.