Но часто в привычном облике станиц Тимофею виделись черты незнакомые, для глаза непривычные. Перемены в жизни людей он видел и в Узбекистане, но здесь, в родных местах, ему странным казалось, что ни в поле, ни в станицах не встречались всадники и не тянулись арбы в бычьих упряжках. Дорогу запрудили машины. Их было много — и грузовых и легковых, — и проносились они, как вихри, будто наперегонки. Или вдруг смотрела на Тимофея высоченная труба, вставшая на краю станицы. Что за труба? Откуда сюда заявилась? И чего ради выбрала тут для себя место? По всему видно, завод приютился близ станицы, а какой: сахарный, консервный, а может, сыроваренный? По трубе не узнать. Или в отлогой балке виднелась ферма. Таких строений раньше тут не было — это Тимофей знает. Прочно стояли каменные с покатыми крышами коровники, водокачка поднималась к небу, двумя рядами выстроились силосные башни, и к ферме тоже лежала асфальтовая дорога. Из базов выходило стадо. Хотел Тимофей сосчитать, сколько же на ферме было коров. Досчитал до двух десятков, а дальше не успел: умчался автобус.
Или бежала, красуясь перед Тимофеем, станичная улица, очень уж похожая на городскую. Как и у городской, у нее по бокам тянулись тротуары и возвышались фонарные столбы. Вечерами на улице было светло, как днем, и стояли на ней магазины, чайная, и из конца в конец темнел асфальт. Тимофею даже почудилось, будто эта нарядная станичная улица говорила ему: «Ну, что так глядишь на меня, казаче? Или я тебе не нравлюсь? Или непривычна для твоего глаза? А ты привыкай. Я тут, в станице, недавно, а моя старшая сестра — самая главная улица в большом городе…»
Или смотрел на Тимофея новый, еще в свежей краске дом под красной, только что из печи черепицей. Дом совсем не похож на те хаты, что стояли с ним рядом. И будто дом тоже обращался к Тимофею и говорил: «Здравствуй, Тимофей Ильич! Знать, и ты возвернулся в родные края? Так чего же ты глядишь на меня с таким удивлением? Разве я тут один такой красавец? Вот поглядишь, в Трактовой из таких домиков, как я, образовалась целая улица. Живут, строятся казаки…»
И снова мимо, мимо проносятся не только дома, а и улицы, станицы, скрываются из глаз и черепичные крыши, и тротуары, и голые сады. На крылечко вышла молодайка с грудным ребенком, посмотрела на автобус, прикрывая ладошкой глаза, улыбнулась. Кому? Может, Тимофею? И уже не стало молодайки, а лаковый кушак асфальта опоясывал бугор и входил в предгорье. Теперь белые, как сахар-рафинад, зубцы Кавказского хребта были близко. Автобус, преодолевая подъем, стонал, тужился, дорога петляла, а Тимофей, не отрывая глаз от манящего к себе, поднявшегося над горами, залитого солнцем хребта, думал о Трактовой. Невольно вспоминал, сколько же тратилось дней на поездку из Трактовой в город и из города в Трактовую! Ежели, бывало, ехали на добрых конях, и ехали не только днем, а прихватывали и ночи, то нужна была неделя, а ежели тянулись на волах… Эх, бог с ними, с волами, отходили они свое, отскрипели ярмами, рогатые ангелы…
Как же, оказывается, убыстрилась жизнь на земле, как же выровнялись и сократились дороги! Да что дороги? Теперь всюду они и прямее и короче. Тимофея не удивило и то, что вместо семи дней в Трактовую он приехал за восемь часов. Вот и она, родная станица! «Здравствуй, здравствуй, радость моя!» Тимофей вышел из автобуса, поставил у ног чемодан и сумку, посмотрел на Трактовую. Глазам своим не верил. Сердцем узнавал, а взором нет. Будто и знакомая станица, будто и незнакомая, будто и та, своя, и будто не та, не своя. Еще у въезда в Трактовую он увидел трубу — она подпирала небо, и тянулся по ветру к Кубани серой стежечкой дымок. Высокие ворота, а на них вывеска: «Трактовский сырзавод». И тут, на площади, оказывается, есть автостанция с навесом и скамейками, и стояли чайная, магазины, Дом культуры. От этих зданий площадь стала не такой просторной, какой она была раньше. И деревья обступали кругом — тополя вперемежку с кленом и акацией. Как же они выросли — лес образовался на площади! От автостанции, если пройти шагов сто переулком, вот и Кубань. Присмотрелся Тимофей — берега ничуть не изменились. И хотя отвесную скалу все эти годы с той же яростью подтачивали буруны, а подточить никак не моли: перед гранитом и Кубань бессильна! И мост все так же висел над пропастью. Все так же по ту сторону лежал аул, и так же были видны его узкие улочки.
Тимофей прошелся по берегу. Новые домики близ щуровых круч улыбались ему. Они образовали собой улочку. Что это за строения? И почему домики пустые? Где их хозяева, и кто они? Ничего Тимофей узнать не мог. Побродил по берегу и другим переулком опять вышел на главную улицу. Проходил не спеша, читал: «Аптека», «Станмаг», «Детские ясли». Тимофей глазами искал ту улочку, что, бывало, вела к отцовскому дому, и не мог отыскать. И куда она запропала? Прочитал: «Парикмахерская». Усмехнулся в усы: «И в Трактовой имеется это добро — благодать мужчинам». Не думал подстригаться, а ноги сами переступили порог. Из любопытства: все же интересно было узнать, хороша ли в Трактовой парикмахерская. Молоденькая мастерица подстригла закурчавившийся затылок, подровняла бороду, усы, побрызгала одеколоном, причесала. Тимофей не спеша вынул кошелек, отсчитал мелочь и спросил:
— Дочка, а где тут проживали Шаповаловы?
— Какие Шаповаловы?
— Илья Фомич…
— Такой у нас не жил…
— А где живет Голубкова Евдокия?
— Тетя Голубка? Она в Прискорбном… Тут, недалеко.
— А Шаповаловы, говоришь, не жили?
— Нету, дедусь, у нас Шаповаловых… Какие такие Шаповаловы?
«Вот так и забылось все, подросли новые люди, и Шаповаловы для них вовсе не существовали, — размышлял Тимофей, шагая по улице. — Да оно и понятно. Откуда ей, этой девчушке, знать, жили в станице Шаповаловы или не жили, коли ей самой от роду не более двадцати годков?..» И вдруг Тимофей остановился. Перед ним, раскинув саженные ветки, поднималось к небу черностволое дерево-великан. Посмотрел на дерево — и не разумом, а сердцем узнал: это был тот осокорь, что когда-то сторожил порог отцовского дома. Вот он, шаповаловский свидетель, стоит среди станицы. Как же он уцелел? Почему его не срубили под корень, не уничтожили? Или та гроза, что в тридцатом прокатилась над Трактовой, его не коснулась? А где же дом и где порог? Длинное одноэтажное строение, крытое шифером, с усмешкой смотрело на Тимофея своими широкими окнами. Просторный двор огорожен штакетником, и обсажен молодыми топольками, и полон шумливой детворы, — наверно, собрались сюда детишки со всей станицы. Осокорь укрыл ветками добрую половину двора и половину дома. Видно, жилось осокорю привольно. Под его ветками играли дети, и ни одна белокурая головка не повернулась и не спросила: «Дедусь, а кто ты и что тебе тут нужно? И чего ты так смотришь? Может, и твой внук тут, среди нас?» Молчал и осокорь. Не узнал Тимофея. Чернел могучим стволом и шелестел треугольными, твердыми и желтыми, будто отштампованными из меди, листьями. И вдруг осокорь зашумел сильнее: наверно, все же узнал Тимофея, обрадовался и что-то непонятное говорил ему. На детишек падали оранжево-красные листья, а Тимофей смотрел и смотрел на черный ствол дерева, и чудилось ему, что перед ним стоял не осокорь, а Илья Шаповалов. «Ну вот, батя, мы и повстречались… Как же, батя, случилось, что вы тогда с Гордеем не вернулись в станицу?» И как только Тимофей обратился мысленно к отцу, погибшему вместе с братом Гордеем где-то в горах, сердце у него сдавило, а в груди заколотилась такая страшная боль, что он уже не рад был, что приехал в Трактовую; никакие перемены, увиденные в станице и по дороге, его уже не радовали, и ничего, кроме осокоря, он не видел. Ноги подкосились, и он тяжело опустился на землю, придавив спиной штакетник. Глаза закрылись, по заросшим щетиной щекам потекли слезы, и вмиг пропали, исчезли и осокорь, и молоденькие тополя, и дом под шифером. Завертелась, как на карусели, замоталась земля, и Тимофей, проваливаясь, как в пропасть, увидел картину далекую и давно забытую.
Глава 7
Память состарилась, поизносилась. Потому-то и картины прошлого рисовались тускло, как в тумане. Проступали чуть приметные контуры — сразу ничего не разобрать. Все же Тимофей увидел и дождливый вечер, темный и сырой, и лошадей, тянувших бричку. Это с ярмарки вернулись отец и брат Гордей. Еще в позапрошлую субботу они увели продавать двух породистых дойных коров и увезли на бричке откормленного, пудов на восемь, кабана. И почему-то задержались на ярмарке. В доме начали тревожиться: а не случилось ли чего в дороге? Но, к счастью, поездка была удачная. Ни коровы, ни кабан в дом не вернулись, и Тимофей успокоился. Помогал брату распрягать коней, мокрых и от дождя и от пота. Снимая хомут с услужливо протянутой конской шеи, Тимофей спросил у брата, почему они так долго задержались на ярмарке. Гордей скупо ответил: